Колесо, проза Опции

[Lady-charmed]

Это была замечательная тема, замечательные, чарующие ужасои и красотой рассказы. И замечательный человек.

[Arvit]

Предпоследний


Бал перевалил за середину, когда король упал возле своего трона, с кинжалом, торчащим из груди.

Никто не успел еще понять, в чем дело, что непоправимое уже случилось, что мир вокруг изменился от единственного удара, когда обрушились на паркет большого зала могучие гвардейцы, оказавшиеся слишком нерасторопными. Кровь их, льющаяся из страшных ран, собиралась в тонкие ручейки, чтобы слиться воедино.

Зал разделился пополам; танцевавшие еще минуту назад жеманницы и выряженные кавалеры безмолвно отступали к стенам. Ничто не нарушало учтивой тишины. Даже те, кто, не выдержав напряжения, потерял сознание, мягко опускался на пол рядом с трупами, не производя шума.

Убийца короля наклонился, срывая с его парика тяжелую открытую корону. Выпрямившись, он повернулся в другой конец зала и, шагая неспешно и размеренно, понес на вытянутых руках свою добычу туда. Королева ждала его с холодным лицом, выпрямившись и отбросив тонкие ландышевые кисти вдоль мерцающего синего шелка. Лишь глаза ее, огромные, широко распахнутые свету, теплели навстречу победителю. Драгоценные камни обруча, преломлявшие тысячи свечей, отражались в них. Они же блестели и в сотнях желтоватых зрачков за спиной убийцы.

Шпоры звенели по паркету. За ними, соединяясь в широкий поток, мягко ступали волки. Кровь мертвецов алела на их клыках.

До королевы было лишь пятьдесят шагов.

Именно столько земли лежало между ними в дни страшной сечи у Бесовых Столбов. Ничтожество, лежащее сейчас посреди тронного возвышения, проиграло тогда все. И ремерские рыцари, и кирланские пикинеры, и уттарские лучники не выдержали яростного натиска железных колонн с гербом Алнара на щитах, высокорослых босых горцев и южан, пахнущих брынзой и конским потом. Битва была проиграна начисто. Войско бежало. Коронованный слабак рыдал на пригорке, где уже убирали в чехол стяг Империи и бросали в мешки золотые чаши. Королева молчала, очаровательная в своей юности, подобная хрупкому подснежнику. Но чего она могла ждать? Позорного плена и шествия с ошейником унижения. Или места почетной доли добычи в гареме. Спасения не было.

Но оно пришло, оно было принесено сегодняшним убийцей. Он, он, он проломился с тысячей рейтаров в сияющих панцирях к вершине холма, и его вороной жеребец растоптал оскаленные лица врагов, протянувших свои руки к его мечте, и его клинок сразил их предводителя...

Горнцы, северяне и кочевники полегли под мечами и подковами. Воспрянувший король целовал королеву. Победитель с девятью ранами умирал возле сонного ручья.

Меж убийцей и королевой - всего двадцать шагов. Она стояла в двадцати шагах от него на достопамятном турнире, где наградой был венок из роз и ее поцелуй. Молодой и безжалостный воин, лишь оправившийся от ран, победил во всех поединках, заслужив овацию и свой приз. Король воспротивился этому. Победителя увенчала лишь сестра королевы. И тогда - с двадцати шагов - он бросил эти розы под ноги своей возлюбленной.

До королевы оставалось десять шагов. Столько же, сколько на суде. Признанный виновным в оскорблении величества на турнире, победитель войны был приговорен к изгнанию. Но ее слезы превратили кару в награду.

Пять шагов. Как тогда, когда он, обманув стражу, взобрался в ее окно, чтобы увидеть, что она, королева и первая красавица Западных Королевств, ждет его...

Четыре шага. Ее робкая улыбка.

Три шага. Единственное истинное слово.

Два шага. Соединение рук.

Один шаг. Долгий поцелуй, тонущий в черном бархате темноты.

В шаге от королевы убийца опустился на колено и протянул ей корону. Она милостиво улыбнулась. Рыцарь наклонил голову...

...Так он стоял перед ней в ту ночть, нагой перед ее совершенной наготой. И она говорила с ним:
- Прости, что не стал моим первым. Но, если ты совершишь то, что задумал, навсегда останешься последним.

Короткие слова, скользнувшие в памяти, кровавыми рунами легли на стилете, мелькнувшем дугой из руки королевы к его виску.

Теперь в середине зала, разделенные полусотней шагов, лежали двое. Никто не помог ни тому, ни другому. Они снова встретились, но на этот раз сражение проиграли оба.

По их телам, не скользя и не оступаясь, к королеве подошел огромный волк, отделившийся от стаи. Он опустился на колени своих серых лап. И корона, освятившая его серость и злобу, отразилась в хрустале глаз королевы, стоящей перед последним королем.

[Anna]

Arvit,
очень хорошо. Талантище!

[Lady-charmed]

Нет слов.... Только эмоции....
Как же ты всё-таки прекрасно пишешь....
А ещё пытаюсь понять одну вещь... Почему?.....

[Arvit]

Anna,
спасибо)

Lady-charmed,
и тебя благодарю.
Почему? что? и попробуй догадаться

[Lady-charmed]

Arvit,
То есть я понимаю
но не всё. И вижу... кхм... прототипы? Мотивы? Боюсь ошибиться, тут очень тонкий случай....

[Arvit]

Lady-charmed,
Несомненно. Однако лучше будет, если ты до всего дойдешь сама. Или в приват.

[Luchschen]

Arvit какая прелесть))
рассказ... конец рассказа... ну... то, что нужно! обажаю такие ситуации)) а как передана атмосфера! вау... действительно, одни эмоции))

[Arvit]

Luchschen, спасибо.


А вот эта вещь несколько отличается от линии рассказов и приближается к Трактату о сущности...

Всадники

Ты все еще мертв? Или спишь? Или твоя слепота успела стать желанной?

Твои глаза закрыты. Твое тело - кокон. Ты - ничто, обернутое мраком. Ты потерял способность видеть. Потерял ее в тот миг, когда был рожден. И мало что способно потрясти тебя, разорвав тугую сеть покоя. Лишь изредка ты, обреченный бродить по одному и тому же лабиринту, не имеющему выхода, вздрагиваешь. Слух предает своего обладателя. Слепыми глазами мертвеца ты смотришь в небо. Оттуда доносятся звуки, мешающие еще удобнее устроиться в собственной могиле.

Четыре вороных коня скачут над тобой; четыре коня и четыре всадника. Ты не видишь их. Тебе повезло.

Дыхание коней - пламя, вырывающееся сквозь хищные клыки. Гривы коней - обрывки тьмы. Глаза коней - бездонные пропасти.

Пена на их удилах окрашена кровью ангелов. Подковы покрыты шипами. Тугие кожаные крылья прижаты к ногам седоков. Черная ночь, непроглядно-совершенная, одела всадников, скрыв их от мертвецов.

Протяни руку, прикоснись к плащам - ты почувствуешь пустоту.

Прикоснись к последнему. Ты ощутишь все ту же пустоту, и так и не поймешь, что дотронулся. Глаза твои не откроются. Ты слишком долго закрывал их.

Ты не увидел меня. Не почувствовал. Но мое клеймо уже навек отметило остатки твоего сердца. И когда ночь будет обращаться к тебе, ты услышишь ее.

Город, расцвеченный ложным золотом и неискренним светом, лежит внизу. Он слишком занят, чтобы обратить внимание вовне. Он пожирает себя, рождает от себя детей и убивает их, наслаждаясь собственным страданием.

Вы назвали это светом?!

Всадники мчатся над садами, крышами и улицами. У них свои дороги, и ни одной из них не коснется мертвец. Дыхание времени стало нашим дыханием. И кони наши не устанут топтать ваши головы.

Мир жратвы и питья лежит под тяжелыми копытами, вырезанными из тысячелетнего льда. Он просит всадников о разрушении и смерти. Но он не заслужил этой чести. Наши клинки не покинут уютных ножен. Кони несутся вдаль, унося с собой мечту. И вы не догоните их.

Земля объята пламенем. Но пламя не рождает настоящего света. Дождь - слезы наших сестер - гасил костры, но не погасит электричества. Вы не почувствуете, насколько они солоны. Вы еще мертвы.

Всадники, несущиеся среди созвездий, больше не отмеряют время до воскрешения. Это стало уделом безымянных смертей, не превратившихся в освобождение; но и не умерший должен ныне считать сам. Пока всадники далеко, задумайся. Они приближаются.

Не ищите иной дороги: вы не ведаете крыльев. Мы не взлетели бы и сами. Но кони наши крылаты. И они ненавидят вас.

Не проси меня открыть глаза твои. Ложная жалость губительна, и слепец не прозреет. Если под рукой черного всадника твои глаза откроются, ты узреешь лишь истинное пламя - и ослепнешь навсегда. Это безопаснее всего.

Ты слышишь удары копыт? Это крылатые кони дробят мертвые черепа, обращая их в звездный прах. Они приближаются.

Нагой и слепой, мертвец, спящий в своем гробу! Встань и иди! Иди, падай и обрывай кожу, но иди на ржание. И приручи своего коня.

И пади под его копытами.

Тогда ты услышишь голоса живых. И сам оживешь, и оседлаешь вороного хищника, и проскачешь по Млечному пути.

Ты прозреешь. Ты непременно прозреешь, только не опоздай!

Девы наши поднесут тебе чашу твоей крови. Выпей ее. И лети.

Всадники ждут тебя. Они ищут тебя, брат.

[Anna]

Arvit,

красиво. Похоже на вермут - там сплетение вкусовых оттенков, здесь - сплетение и обилие образов. У меня, как всегда, аналогии - всадники Апокалипсиса (это ведь про них?), валькирии, назгулы... Да, и еще слегка вспомнились "Создания света, создания тьмы" Желязны - фрагмент о владениях Анубиса, о том, как танцевали и пировали мертвые.

Сообщение отредактировал Anna - 8.04.2007 - 12:42

[Arvit]

Anna,
Тут, конечно, есть параллели и со всадниками Апокалипсиса.
Но основа образа была другой.

Из всего первого состава нашего байк-клуба осталось в живых четверо.

[Dead_Soul]

как же..лихо) *как всегда все поняла по-своему, а потому воздержусь от рассуждений вслух* просто спасибо за 2 страницы чуда)

[Arvit]

Dead_Soul, и тебе спасибо.. А как поняла?

[Arvit]

Старик

Ольге

Этот старец был высок и светловолос, и под серым его дорожным плащом порой мерцала сталь кольчуги.

Никто не знал имени его. Никто не мог бы сказать, где началась дорога старика. Никто не осмеливался спросить, куда тот идет. Он постоянно был в движении, не оставаясь ни в одном месте больше чем на день.

Он никогда никого ни о чем не спрашивал. Мало кто мог похвастаться тем, что вообще слышал его голос. Самое большее, что было возможно получить от него вместе с мелкой монетой - фраза "Жаркое и меда!" Старец не обращал внимания на извечные насмешки уличной детворы. Но если кому-то приходило в голову швырнуть в него ком грязи или бросить под ноги дохлую кошку, он всегда успевал обернуться за мгновение до броска. И тогда не звучало ни слова, но его взгляд заставлял разжиматься кулаки и принуждал самых бесстрашных и отпетых малолетних воришек опускаться на колени в ту же грязь, из которой они, казалось, появились на свет.

Пожалуй, люди не любили старика. Но каждый, кто был справедлив, припомнив все, что знал о нем, не смог бы найти повода для упрека. Никому старец не причинил вреда.

И никто не смог бы причинить вред ему. Жестокие убийцы, повелители трущоб, решившие поправить свои дела за счет сафьяновых сапожек или серебряного оберега старца, не имеющего имени, не осмеливались напасть на него. В схватке ножа и взгляда неизменно побеждал взгляд старика. Дикие звери, встретившиеся ему на дороге, облизывали его руки и не смели даже показать свои клыки. Казалось, что старец умеет разговаривать с ними, причем разговаривать безмолвно.

Видно, многое тайное не было для него тайной. Старик лечил множество болезней, непокорных врачам. Сотни детей и матерей могли бы прославлять его за избавление от краснухи, лихорадки, цинги, лепры... Он будто чувствовал запах болезни, уверенно входил в дом, где сгорало еще одно тело, бесстрашно садился рядом с больным, кладя руку ему на лоб, и что-то шептал тихо. Перед старцем, светлым и немногословным, отступали рахит, оспа и чахотка. Он заслужил не одну любовь - множество. Но не получил ничего. Слишком тяжело было людям признать за ним право на молчание. Когда он излечивал ребенка, спасал женщину от родильной горячки, кормил умирающего нищего, все они благодарили его - а он не слушал и не слышал благодарности. Ему пытались отдать самое ценное - он не принимал награды. Перед ним падали ниц, но он равнодушно отворачивался и молча уходил.

И в спину ему неслись оскорбления.

Старец заслужил славу сильного колдуна. Теперь ему отказывали в питье и ночлеге в тавернах и трактирах, а люди, увидев стройную фигуру в сером плаще и алых сапогах, отводили взгляд и ускоряли шаг. Но старик не обращал внимания на страх и ненависть, которые внушал. Все так же он бродил по разбитым дорогам и заросшим тропам от города к городу, от деревни к деревне. Все так же он лечил тех, кто боялся смерти больше, чем его. Все так же он вглядывался в лица людей, не произнося при этом ни слова.

Благочестив был владетельный князь, до которого дошла молва о старом колдуне, бродящем по его краю; благочестив и суров. И по его приказанию лучники княжеской стражи схватили старца во сне, крепко связав его, опутав серебряной нитью и плотно завязав глаза...

Князь сам почтил своим присутствием пытку старика. Его спрашивали об имени, о родителях, о том, зачем он пришел в город. Старцу не развязывали глаз, помня о страшной силе его взгляда, но он все равно молчал в ответ на все вопросы.

Старика жгли огнем и пытали водой. Ему под ногти вгоняли гвозди, а суставы пальцев дробили в тисках. Палачи стальными прутьями перебили ему кости рук и изуродовали тяжелыми кнутовищами спину. Но он молчал, словно не слышал ничего вокруг и не чувствовал боли.

Он молчал три дня. Три дня его пытали без остановки. Вечером третьего дня мучений то, что осталось от когда-то стройного и сильного тела, в ответ на вопрос "Зачем ты пришел в наше княжество, и что ты творишь здесь?", прохрипело:

- Я ищу свою сестру, родную сестру. Нас разделили в младенчестве, и я не помню ни ее имени, ни лица, но знаю, что найду ее, увижу и узнаю"...

Старик потерял сознание. Все попытки вернуть его в чувство не привели ни к чему.

Княжеский суд был скор и справедлив. Старик после ареста ничем не проявил своей колдовской сущности, говорил князь, и потому оснований для сожжения его на костре нет. Сумасшедший старик, отказавшийся назвать свое имя, будет отпущен и доставлен на место ареста. Однако, учитывая опасную и неуправляемую силу его взгляда, предварительно старику будут выжжены глаза. После этого ему милостиво дозволяется собирать подаяние в округе.

На указ была приложена печать. Вскоре безглазого старца в когда-то сером, а теперь буром и изорванном плаще вынесли из подземелья замка и бросили на том самом месте, где он ночевал три дня назад, на окраине города. Волосы старика, прежде природно-светлые, поседели и свалялись. Бледное лицо было рассечено плетью и отмечено следом каленого железа. Глаза старика больше не сияли, оставшись в замке князя.

Старец не стонал и не кричал. Он лежал, распластавшись, в грязи, и лицо его было обращено в небо. Люди обходили искалеченное тело своего спасителя стороной, и даже дети не подходили к нему.

К утру старик исчез. Никто не мог сказать, куда он делся. Никто не видел, как он уходил или как его поедали бездомные собаки. Об исчезновении посудачили и вскоре забыли.

Через неделю в княжество пришла чума. Неслышными шагами она прошлась по деревням, замкам, выселкам и монастырям, повсюду собирая налог жизнями. От нее не спаслись ни старые, ни молодые. Чума проникала в любой дом, пронзая самые крепкие двери, обходя карантинные посты, преодолевая леса, болота и реки. Не было семьи, где не оплакивали умерших родичей.

Наконец, страшная гостья добралась и до самого центра княжества, обрушившись на его столицу. Сотни людей умирали, отмеченные бубонами. Смерть не обошла и княжеского замка, забрав наследника престола. И тогда-то оставшиеся в живых бежали из города, надеясь спастись от неотвратимой болезни на природе.

Колонна беженцев, оставивших больных родственников умирать в городе, бросивших все имущество, вмиг обнищавших и заклеймленных страхом, медленно и скорбно шла от распахнутых ворот. Впереди ее ехал верхом постаревший князь вместе с женой, чье лицо было красным от непрерывных слез. Нелегки были мысли владыки когда-то богатого края, когда крик из хвоста колонны прервал их.

Князь обернулся туда же, куда смотрели его подданные, оставшиеся в живых. На холме, возвышавшемся рядом с городом, стояли две фигуры. Они едва угадывались бы вдалеке, если бы не злая насмешка неба, искаженного ужасом. Преломленные воздухом, фигуры увеличились, поднявшись в небеса.

Впереди стояла женщина в бесформенном черном одеянии. Ее вороновы волосы будто шевелились, а глаза горели. Она смотрела на город и на его жителей, ее руки сжимали косу с пятнами засохшей крови.

А рядом с ней стоял слепец в сером плаще. Он дарил женщине свой братский поцелуй.

Сообщение отредактировал Arvit - 25.05.2007 - 08:57

[Arvit]

Сердце младенца

Он был рожден внезапно для себя, и не успел потерять своих крыльев. Широко распахнутыми глазами изначально мудрого младенца невозможно было сразу увидеть всего того, почему и благодаря чему он не должен был быть рожден. Он не успел сбросить крыльев - и стал чудовищной ошибкой.
Младенец - урод, голодный и не узнавший материнского тепла, был брошен на пустыре, грязном и заросшем бурьяном. Его глаза впервые отразили боль. Он понимал все, но ничего не мог. А если бы мог – не понимал бы; итог постоянен. Младенец же понимал и знал все, не успев потерять ни этого, ни своих орлиных крыльев. Он хотел стать счастьем матери, но она отвергла его. Он хотел быть опорой отца, но тот бросил его. Он хотел своей плотью накормить голодных, но к нему слетались только вороны, огромные и ненасытные.
Тень от их крыльев погрузила сердце младенца во тьму.
Страх перед смертью породил ненависть. Широкие крылья раскрылись, оградив половину неба от войны и кладбища, несомых в клювах своих верных сторожей и вечных спутников. Младенец взмыл ввысь…
И не был он уже младенцем. Ненависть и страх, неведомые до того, превратили его в нечто куда большее. И лишь они не смогли отнять всепонимания. Младенец вырос.
…В небе не осталось воронов, пожелавших легкой добычи. Младенец один кружил над бесконечным пустырем. Победа далась ему нелегко, и он узнал боль. Но теперь клюв его был острее и сильнее воронова. Младенец мог защитить себя, и страх ушел.
Темное сердце тянуло его к своей противоположности, и он поднялся высоко в небо…
И весь мир лежал под ним, столь же открытый и беззащитный, каким был он сам еще недавно, и такой же брошенный и покинутый. Но прекрасный… И острый глаз видел из вершины купольной тверди все то, что раньше было скрыто тенями воронов.
Лазурное озеро плавилось под полуденными лучами ярчайшим серебром, кипящим и ослепляющим. Тысячи меднотелых и зеленовласых сосен протягивали к нему свои руки. Белый песок, перемешанный с ароматной хвоей, выглядел снежным. В тихих садах благоухали тяжелые от влаги бутоны роз, прикрытых кокетливыми шипами. Рыжей искрой промелькнула лиса. Убаюкивающе качалась под свежим ветром с моря трава на лугах. Прибой пенился у гранитных скал, словно первозданный океан. И все это великолепие непобежденного мира было покрыто светом от солнца, мягким клубком золотой пряжи закатившегося на небосвод.
И младенец, не ведающий более страха, поднялся еще выше, прикоснувшись к солнцу своей рукой. Оно лаской ответило на доверчивую ласку.
Солнце покрыло сердце младенца светом.
Свет сотворил нежность; младенец отправился к земле, чтобы подарить его людям. Он был окружен сиянием, волнистым и переливчатым, и казался теперь чудесной птицей, сошедшей с райских небес. Солнце подарило ему оперение.
…Долог был путь с вершины мира к его поверхности… Младенец, окрыленный мечтой, широкими кругами спускался к городку, где был рожден. Солнце, дав ему свою силу, тоже устало клонилось к закату. Полет продолжался.
Лишь в сумерках ребенок завершил последний круг у дверей своего дома. Но крики ужаса прервали возвращение. Толпы людей двигались друг навстречу другу; одна кричала, вторая сверкала топорами и вилами. Испуганные люди желали убить солнечнопёрого младенца.
Нет, он не защищался. Он не ведал больше страха. Он не верил, что люди подобны воронам. И когда они протягивали к нему клинки, острия и факелы, он поднимал к ним благословляющие руки.
И люди сгорали.
Они сгорали от света и от ужаса, который так и не смогли преодолеть.
А потом младенец шел по городку… Он все еще хотел дарить его жителям свет, покрывший его. Он распахивал двери, искал людей, прячущихся в темноте чуланов и погребов, и, найдя, прикасался к ним с той же нежностью, с которой дотрагивался до солнца.
Но люди не хотели света. Они боялись его. Они сгорали, увидев свет, и рассыпались прахом…
Младенец раздал им все свое сияние... А горожане погибли, все до единого.
И городок опустел. Погасли в уличной грязи факелы. Погасло оперение. Даже розы спрятались под непрочную защиту шипов, не даря своего аромата воздуху. Сюда пришел сплошной сумрак.
И сердце младенца стало этим сумраком.
Он бесцельно бродил по опустевшим улочкам, заходил в осиротевшие дома, держась за остывшие стены. Но света больше не было, как не было и того, кому можно было бы открыть его. Не было ничего, кроме тишины и темноты.
Устав от своих поисков, младенец вошел в дом. Оттуда навстречу ему двинулось какое-то чудовище, неразличимое в полумраке.
Все случилось слишком быстро, и младенец не успел ничего придумать. Он лишь подумал: вот тот, кто убьет меня. Вот тот, кто навсегда оставит мир без света, в этом густом, кисельном, беспросветном, темном тумане!
И он бросился к чудовищу, метя клювом точно в сердце.
Удар.
Еще удар.
Сердце младенца покрылось осколками.
А потом оно рассыпалось вместе с зеркалом, пораженным тяжелым острием клюва.

Сообщение отредактировал Arvit - 13.09.2007 - 16:01