Колесо, проза Опции

[Arvit]

Тёмное полугодие

Горе тебе, обречённый город! Ты пьёшь и веселишься, ты выбираешь самые изощрённые забавы, самых прекрасных шлюх, самые яркие саваны и сладчайшую отраву. Пьёшь детские души, закусывая предварительно разбитыми, по сотням рецептов, сердцами. Ты хранишь от зла, что окружило тебя плотным кольцом - но лишь потому, что нет зла большего, чем зреющее в тебе. И потому же ты не имеешь своего зеркала; ведь оно, меняющее левое на правое, никогда ещё не превращало свет во мрак.

Город, обречённый на жизнь вопреки смерти, тебе предназначено исполнить свой долг. Живи. Живи, как умеешь, пока способен на это!

Мы равны с тобой, ибо ненавидим друг друга равно: ненависть, а не любовь, о которой мы лгали всю жизнь, породнила нас, сделав ближе, чем родных братьев. И мы же не умели обходиться друг без друга: без меня ты теряешь врага, который должен быть убит и распят на потеху толпе и на зависть дьяволу, а я без тебя вместо бритвенных слов и дробных шагов коплю невыполненные дела и жир. Сейчас ты живёшь, а я бегу. Так нужно.

Но скоро всё изменится, город проклятых.

Наступает Тёмное полугодие.

Ты не слышал о нём, я знаю. Ведь дети твои, что тебе под стать, что превзойдут тебя в разврате и искусстве самоубийства, весельем порой заменяют даже святую скорбь. Сейчас, в ночь, когда скорбит вся природа - по вновь уходящим силам и по тем, что не проснутся весной - они в печали по безвозвратному и в память о наших предках пытаются начать карнавал. В день же между месяцем первых листьев и месяцем цветущих яблонь, когда славим родившуюся из глубокого сна, граничащую с забвением силу земли и чистоту бездонного неба,твои дети проклинают нас. Ты, город, идёшь за их капризом.

Тебе недолго осталось. Тёмное полугодие просыпается. Его слуги, дочери, племянники, которых ты обвиняешь в бездушии, действительно не имеют души. Но они - не ты, и вместо души у них лёд. А лёд чист и прозрачен.

Живи, умирающий город, пока бежит в твоих венах кровь одурманенных рабов! Осталось немного.

Неужели в тебе есть силы сопротивляться? Я не верю, и даже не попрошу прощения за безверие. Ты слишком долго казался сильным и неприступным, чтобы можно было поверить, что в броне из стекла и порока нет изъяна. Ты обречён на то, чтобы пасть пред войском зимы. Ты выполнишь то, что предначертано, и на этот раз.

И тогда мимо раззолоченных казино, недоступных витрин и дорогих контор пойдёт войско победителей. На площадь выйдут полярные волки, окружив её цепью. Воины подгорных пещер, в которых смешивается блеск льда и бриллиантов, в своих рогатых шлемах поднимут к серому от низких туч небу свои грозные тяжёлые секиры. Загремят литавры и трубы вихрей, что вновь обретут человеческое обличье, а на шпиль самой высокой башни воссядет белоглазый орёл в серебряном оперении. И выедет на площадь карета, поставленная на полозья.

Она бела настолько, что слепит глаза, и покрыта густым орнаментом, в котором нет ни одной одинаковой снежинки, столь искусно выковали их мастера Туле. Венчает же сани высокая плетёная корона, на вершине которой горит огромный алмаз.

Содрогнись хоть сейчас, несчастный город, хотя и поздно уже раскаиваться! Не из злобы я покажу тебе сейчас твоё падение, но лишь для того, чтобы ты понял, что не один я умел ошибаться. Взгляни на детей своих!

Взгляни на них, город! Твои, плоть от плоти, дети - встали ли они на защиту своего родителя? Нет, город. Ты вырезал у них честь, но забыл вставить на её место верность. И сейчас они, на этой площади, приветствуют корону Королевы!

Что изменилось для них с её приходом? Ничего, и ты знаешь это, не признаваясь; но у них нет души, и нечему чувствовать холод, подступивший к сердцу. И они приветствуют мороз, не замечая, как падают последние птицы, не успевшие улететь далеко-далеко, в просвет меж восходом и закатом солнца, и как взрываются, наполнившись льдом, ветви деревьев.

И вот они - не смей отводить глаз! - сами ложатся в роскошных шубах на снег перед дверьми кареты. И поих телам спускается в мир Королева Зимы, бледная дева, что не умеет плакать, как кратковременная осень, но разит наповал, поражая врагов холодом, ослепляя их вьюгой и удушая долгой полярной ночью, в которой лишь далеко на севере стоят чудесные отблески - то королева открывает врата своих сокровищниц, показывая их ночи.

Что ж, город, мой город, именно мне она отдаёт клинок, которым ты будешь умерщвлён. Это оружие не умеет промахиваться, как безразличие или любовь. Оно убивает наповал. И сейчас, град ничтожный, ты падёшь в ледяное безмолвие!

Прости, город. Мне жаль тебя. Жаль, что ты не увидишь первого подснежника. Но пришло Тёмное полугодие.

Умирай.

[Arvit]

Захотел, чтобы было.


Лирия

Холодная была зима, холодная и тёмная. Когда ещё до середины октября облетают почти все листья с деревьев, когда дожди, пройдя почти незамеченными, сменяются на мокрый снег, который не успевает таять на ещё чуть тёплой земле, когда встают, промерзнув до дна, ручьи, и замерзают в лесу птицы, каждый в нашем краю знает – Белая Дева вновь покинула свой северный дворец, и сейчас где-то неподалёку.

Говорят, что её дворец построен на высокой скале, над самым морем, и волны внизу разбиваются о камни, пенясь, как ячменное пиво. Говорят, что стены там украшены узором из огромных снежинок, среди которых нет двух одинаковых, а вместо паркета там – перламутрово-блестящий лёд. Говорят, что Белая Дева, в своём тонком и полупрозрачном хитоне блуждающая по бесконечным залам и анфиладам холодных чертогов, привозит туда из своих странствий молодых мужчин, от которых потом рождаются северные ветра… Говорят, что они не возвращаются.

Но кто тогда может знать, что это за дворец, если никто не видел его? Кто встречал Белую Деву и может рассказать о ней, если говорят, что каждый, встреченный ей, либо уходит за санями, запряжёнными полярными волками, либо его находят потом в лесу, холодного и с застывшей лёгкой улыбкой на губах? Кто вообще поручится, что это не сказка?

Никто, скажу я вам. Просто это была холодная зима, и матери пугали своих детей, чтобы те не смели выходить ночью на улицу, где было легко сбиться с дороги и замёрзнуть, упав без сил в снег. Просто было холодно… И вечерами возле очагов говорили больше всего о морозах – и тревожились, как переживут эту зиму наши знаменитые сады…

Да, есть земли, славящиеся своими крепкими и отважными воинами. Есть страны, которые кормят полмира своей прекрасной пшеницей, а есть те, чьи женщины ценятся в спальнях знати и богачей по всему свету. Есть края, где добывается серебро, есть города искусных ткачей и сапожников, есть даже крошечное графство, притулившееся между двумя горными озёрами, откуда по всей земле расходятся арфисты… А вот наша округа славится своими красными розами.

Здесь испокон веков выращивают розы, которые потом бросают под ноги королей или выставляют на подоконники девиц на выданье. Их лепестками выстилают любовные ложа, ими одаривают актёров и украшают причёски – и всё это великолепие всех оттенков красного – алые, карминные, амарантовые, бордовые, вишнёвые, похожие на мягкий бархат и на мерцающий шёлк, блестящие своей росой и сладкие, как любимые губы, розы - наливается свежей спелостью в наших садах. Там, где их выращиваем мы, как выращивали наши отцы, деды, прадеды и пращуры… Мириады красных роз. Только красные розы – и не спрашивайте меня, почему не белые, не жёлтые и даже не драгоценные голубые… Так заведено веками, и не нам менять порядок…

А эта зима была холодной, и розовые кусты, пусть укутанные в бумагу и ткань, пусть заботливо укрытые снегом, принесённым за несколько миль, с окрестных холмов, мёрзли, и никто не мог сказать, сколько из них больше никогда не дадут бутонов…

Страшное то было время… До середины декабря ещё можно было выдерживать страшный холод. Потом – от мороза стали лопаться стёкла и умирать в полёте птицы. Ещё через неделю – люди…

Отца, отдавшего свою жизнь розам, похоронили одним за первых, но я не шёл за его гробом, как не шёл на быстро переполнившееся деревенское кладбище за гробами своих друзей и их отцов. Наш край вымирал. Здесь слишком долго росли розы, чувствительные к холоду, чтобы сейчас души, чувствительные к розам, могли оказаться сильнее зимы. Я не видел этого, и по сей день благодарен своим богам, что с самого начала холодов я лежал в горячке и не мог даже дышать, не чувствуя боли…

Лишь после крещения мороз чуть-чуть ослаб, слабее стала боль, и глаза открылись.

Тихо было в пустых комнатах, откуда ушли голоса и смех. Только сквозняки да тихий скрип дерева под ногами. Только задёрнутые занавески на заиндевевших стёклах. И – капли крови возле постели Лирии…

То, что было дальше, я помню смутно… Я побежал, спотыкаясь через каждый шаг, за доктором – но доктора уже не было. Я спрашивал редких соседей, что с ней – и мне рассказали, как она ухаживала за мной, пока я бредил, как укрывала одеялами, как разводила очаг, и как, наконец, слегла с открывшейся – вот она, зима - чахоткой…

Неделю я был рядом с ней, и на моих коленях лежали её светлые волосы, и бледная кожа казалась окаменевшей, и всё равно – она была так прекрасна, как может быть прекрасно то, что безвозвратно уходит. Здесь не было никакой надежды на лучшее, и оставалось только поддерживать любимое лицо, и вытирать тонкую струйку крови, сбегавшую из уголка губ. И тихо петь ей её любимую песню.

«…Там цветут сады, там нету осени,
Там в ручьях бежит вода холодная…»

Там и вправду нет осени, и вода там холодна, как кровь нелюбимой женщины. И сады там цветут – сады белые, и лишь одного не пелось в песне – как умирают, чтобы увидеть это. Не поётся, да сбывается.

И когда Лирия закрыла глаза, я поднял её лёгкое тело – и прекрасные волосы обрушились вниз – и понёс в тот сад, куда когда-то внёс так же, на руках, смеющуюся, в белом платье… Я не смог бы донести её до кладбища, и знал, что она не хотела бы слышать обязательные причитания и женские стоны, без которых нельзя обойтись, но в которых не было бы правды, ибо трагедия была такой лишь для меня, а все остальные привыкли. Они просто привыкли, как привыкли плакать по умершим – хотя много ли зла, сделанного при жизни, искупают такие слёзы, и много ли они способны принести счастья мёртвым?..

Мы с ней шли по проваливающемуся, глубокому снегу, мимо глубоких сугробов, занесённых снегом кустов и сгибающихся от тяжести деревьев. Мы шли в самый дальний конец сада, к ручью, где росли самые лучшие розы во всём саду, те, которые начал выводить ещё мой дед, чтобы его единственный внук подарил их – длинные, не имеющие шипов, с тяжёлыми бутонами и плотно завёрнутыми тёмно-красными лепестками, которые на свету были похожи на рубин – своей невесте… Мы шли, и Лирия прижималась ко мне, и улыбалась, и только капли крови, которые я не мог вытереть, падали на снег…

Здесь, возле куста с прекрасными, воистину императорскими розами, она легла, ожидая, пока я разгребу снег и выдолблю яму в насквозь промёрзшей земле, которая почти колокольным звоном отзывалась на каждый удар заступа. Она ждала, пока я закончу то последнее, что мог сделать для неё, чтобы безропотно, с той же лёгкой улыбкой тонкого рта, лечь на подложенное одеяло, и дать укрыть себя. А потом, приняв поцелуй, оставила меня – или всё же я оставил её?..

Три дня после этого не было сил покинуть дом. В нём, холодном и гулком, оставался теперь только один человек, и разве что тень могла составить пару тени. Я знал, что больше в этих комнатах не будут литься ни песни, ни вино, что больше никто не зайдёт сюда, и что теперь моя очередь идти в лес – здесь, в доме, некому будет хоронить последнего… И только попрощаться оставалось с Лирией, чтобы потом встретиться вновь.

Я вышел из дома – на всё тот же мороз, который разрывал ещё слабые лёгкие, на холодный ветер. Старый деревянный дом опустел, и глухо стукнула закрывающаяся дверь. Сад был заброшен и бел от гор снега.

Тонкой цепочкой сквозь снег пробились розы. Длинные, без шипов, с плотными и тяжёлыми тёмно-красными бутонами. Такими же яркими, как кровь, которая капала на снег три дня назад.

И я бежал по следу цветов, и целовал на бегу бутоны, чувствуя знакомый вкус, и стряхивал с них незамерзающую росу, и кто-то нежный шептал мне на ухо щекочущие слова на непонятном языке… Но я не останавливался до тех пор, пока не упал, споткнувшись, на снегу, и не потерял сознания от запаха, которым одарил меня пышный куст королевских роз…

А когда глаза вновь открылись, я увидел её, светловолосую и голубоглазую девушку с тонкими губами и узким лицом, с лёгкой улыбкой и в тонком полупрозрачном белом хитоне. Она смеялась, как тогда, когда я в первый раз, внёс её в свой сад на руках, и протягивала ко мне руки; и я встал, чтобы сесть рядом с ней в сани, запряжённые полярными волками, и целовать её губы до самого дворца. А дворец построен на высокой скале, над самым морем, и волны внизу разбиваются о камни, пенясь, как ячменное пиво. Стены там украшены узором из огромных снежинок, среди которых нет двух одинаковых, а вместо паркета – перламутрово-блестящий лёд. И Лирия ходит там по бесконечным анфиладам, и мои сыновья разлетаются по свету с севера…

Это правда. Отсюда не возвращаются.

[a kappella]

Понравилось всё!
Коварные женщины... все беды от них. Сильные, красивые герои.
Но мне показались очень знакомыми "Старик" и "Сердце младенца"... У меня впечатление, что я их уже где-то слышала... именно слышала, а не читала.
Точно не уверена про "Старика", но "Младенца" слышала в "Моделях для сборки" на радио Энерджи. Запомнился он мне очень, потому что произвёл сильное впечатление. Особенно концовка, где младенец видит чудовище... не могу передать свои чувства.
Так вот... ты где-то печатал свои рассказы?

[Arvit]

a kappella, интересные вещи рассказываешь...
Дело в том, что в своём авторстве и "Старика", и "Сердца младенца" я не сомневаюсь. В конце концов, есть и рукописи, и свидетельство о публикации...
Но при этом данные рассказы появлялись только в интернете. Творческая встреча, где читалось всё, не в счёт, там тексты не распространялись...
...В принципе, "спасибо" некоторым любителям - часть рассказов, правда, со ссылкой на меня - зажила своей жизнью на сетевых просторах. Но это больше всего касается "Старика" - его встречаю в самых неожиданных местах, а вот "Сердца младенца" - пожалуй что нет.

Т.е. либо было что-то очень похожее по идее, либо... меня обокрали)))

Спасибо тебе за отзыв) Но теперь я долго не успокоюсь, так как способа проверить не представляю...

[a kappella]

и свидетельство о публикации...

раз есть свидетельство о публикации, то может его и прочитали на радио как раз из публикации - это не удивительно. Там каждый раз называют имя автора, но я ж не могу запомнить всех, к тому же... слушала давно, ещё когда не была на этом форуме.
вот их сайт
http://www.mds.ru/
думаю, стоит создать тему, если тебя действительно интересует.

Вот тут есть каталог
http://mds-club.ru/cgi-bin/index.cgi?r=87&...ng=rus/contacts
Но я не нашла твои рассказы.
Но вполне возможно, что меня посетило дежавю... и я два года назад просто читала твои рассказы и они оставили во мне неизгладимые впечатления.

[Arvit]

Спасибо. Да ну их. Такие истории я рассказываю по две-три за ночь, было бы кому.

Может быть, вполне, дежавю...

В общем-то, если кому-то нравится, то и не жалко.

[Voice Of The Sou...]

Колесо

Колесо жизни, сансара, адов круг... Вот так человек ходит по замкнутой линии, случайно встречает других людей, совершает механические действия, а когда хочет выйти из круга и подходит к краю - получает по голове. Дескать, не дергайся, не прошел урок. И человек возвращается в эту мясорубку... Такие ассоциации с вашей прозаической миниатюрой.

Насчет третьей пары конечностей - очень хочется верить, что это крылья.

[Arvit]

Хотелось бы, конечно, верить. Но во вращающихся колёсах крылатых не держат.

[Arvit]

Она ушла десять лет назад.

Десять лет я живу без девушки, которую безумно любил. Светлана, бывшая для всех Светой, а для меня Ланой, исчезла из моего дома майской ночью, как всегда, не давая никаких объяснений, наобум, и окончательно.

Наша жизнь не была сказкой, в ней хватало всякого, и хорошего, и дурного. Мы притирались друг к другу, сглаживая неровности, снимая стружку с души. Мы вряд ли были безоговорочно счастливы. Мы ещё не были мужем и женой. Мы не оказались вместе навсегда, как хотел я, и лгала она.

Мы только могли и должны были быть.

Потом она ушла.

Я кое-что знал о том, как она жила без меня. Наше время предоставляет почти безграничные возможности для такого знания: лишь тот, кто намеренно закрывается от чужого внимания, враждебного или дружелюбного, кто тщательно регулирует свой круг общения, презрев собственные симпатии, и близко не подходит к широко раскинувшимся на беззвучно разевающих рты человекопескарей социальным сетям, может в определённой степени избежать того, чтобы о его жизни чужой – или ставший чужим – человек мог иметь представление. Я не следил за Ланой, но порой её тень появлялась и в моей жизни – случайно встреченной фотографией, зелёным символом в ICQ, словами друга: «Кстати, зимой видел Светку; как ты, помнишь её?»

Конечно, я помнил. Вот уже десять лет прошло, а я продолжаю её помнить, хотя мы и не сталкиваемся на улице, даже когда я приезжаю на родину; всё-таки почти миллионный город не настолько тесен, чтобы мужчина и женщина с такими разными интересами могли бы встретиться случайно. И всё же…

Она всё-таки окончила университет, чтобы так и не начать работать по специальности – вместо хорошего преподавателя получился стандартный клерк. Не переехала, так и оставшись жить в доставшейся в наследство тесной двушке на улице Рычагова. Встречалась, конечно, с парнями, но так и не вышла замуж. Можно было бы даже сказать, что всё осталось так, как в тот день, когда она, собрав вещи, ушла в свободную жизнь, так и не научившись жить. Только прибавилось, если верить фотографиям, морщинок возле глаз и на лбу, да улыбаться она стала реже.

Наверное, я знал о ней куда меньше того, что было – так, ключевые моменты, определённые точки, не связанные в стройную систему чувствами, ощущениями, мыслями, воспоминаниями. Наверняка ей было непросто – ведь жить она не умела – но это прошло мимо меня, и потому никак не задевало, ни жалостью, ни злорадством, ни удовлетворением оскорблённой гордости. Она, рассказывали мне, долго пыталась узнать, как мне живётся, но друзья, знавшие, какую роль она сыграла в нашей жизни и как она уходила, молчали. Мимо неё прошли и смерть моей матери, и долгие командировки на Кавказ, и госпиталь – да что говорить, всё, что было со мной. Лане было известно только то, что первый год я был жив. Потом я ушёл из её мира, не оглядываясь на её желания.

Ей было тяжело. Было ли тяжело мне? Кто знает. Я старался не вспоминать её, но что было делать со снами и с сердцем? Но прошло десять лет, и всё, что было, превратилось в прах, пыль и тень.

А тени почти исчезли в этот августовский полдень, раскаленный солнцем добела. Я, вытирая пот со лба, шёл из пункта А в пункт Б. Навстречу мне, из пункта Б в пункт А шла женщина. Как выяснилось при столкновении, женщину звали Светланой, но я по старой памяти называл её Ланой.

Где-то между пунктами А и Б, между моей квартирой в Почтовом переулке и её жилищем на Рычагова, а точнее – на боковой аллее городского парка, два пешехода, то есть мы, встретились…

- Здравствуй, Костя…
- Здравствуй, Лана.

Её глаза опустились. Как десять лет назад. Как будто и не прошло этого времени. Только пресловутые морщинки возле глаз не лгали, даже если лгала она…

- Как живёшь, Костя?
- Как-то живу. – Мне очень хотелось ответить резким уколом, на который ей всё равно нечем было бы ответить. Но я пожалел её. Ведь это она стала не хорошим преподавателем, а посредственным клерком.

- Откуда ты здесь?..
- Из дома. – На глупые вопросы женщин лучшие ответы – те, которые абсолютно правдивы и столь же абсолютно неинформативны. Зачем ей теперь знать, откуда я в этом городе, зачем я сюда приехал, как живу, чем дышу и что чувствую?! Она ушла, и этого достаточно.

- А что ты делаешь?
- Иду, как видишь. – Я продолжал давать бессмысленные ответы.
- Костя, ты не хочешь со мной разговаривать?..

У Ланы всегда было одно огромное достоинство. Она очень остро чувствовала моё настроение. И потом, как мог я ответить «Нет», видя, как ей тяжело вообще говорить со мной, опустив глаза, прерывающимся голосом?..

Мы медленно пошли вдоль аллеи по направлению к её дому, под высокими тополями, возле которых стояли скамейки, на одной из которых я когда-то поцеловал её в первый раз, и тихо переговаривались. Она рассказала мне то, что я и так знал: всё-таки окончила университет, так и не начала работать по специальности, стала стандартным клерком, не переехала, живёт в тесной двушке на улице Рычагова, встречалась с парнями, но так и не вышла замуж. Я не хотел ей рассказывать ничего, так и оставшись вне её мира, а потом подумал: какая разница? Прошло десять лет, и между нами ничего, кроме теней. И, просто чтобы не быть невежливым, ответил на её: «а мама моя пьёт…» своим: «А моя умерла»… Лана была на Кавказе в санатории, а я в какой-то сотне километров лазил по горам с автоматом, чтобы теперь сказать: «Мы могли бы там даже встретиться». О госпиталях не сказал ни слова, но, думаю, она заметила, что я теперь прихрамываю… В моей жизни больше не было Светланы, но теперь я вновь оказался рядом с ней, выполняя её опрометчивое желание.

Мы шли, продолжая беседовать. Я, привычно оценивая окружающую обстановку – такие привычки тяжело вытравить, и много лет потом продолжаешь оглядываться, приседая, на выстрел автомобильного глушителя и краем глаза видеть точки, откуда может работать по тебе снайпер – видел, как она одновременно пододвигается ближе ко мне и всё больше отводит взгляд. Как будто мы не договорили о чём-то тогда, когда это ещё было возможным и нужным, а теперь она, чувствуя и вину, и тяжесть, хотела дослушать то, что оборвала десять лет назад. Как уличная собака ждёт то ли куска мяса, то ли удара.

- Поцелуй меня…
- Что?!
- Поцелуй меня, – повторила она, отвернувшись в сторону. – Пожалуйста. Один раз.
- Зачем? – Я и правда не понимал, зачем ей это нужно. Воскрешать воспоминания имеет смысл тогда, когда это возможно, но не тогда, когда сама похоронила всё, что только можно.
- Я не целовалась ни с кем несколько лет. Я помню, как мне было с тобой, я хочу это вспомнить. Пожалуйста, Костя…

Лана просила о милости. А я… я хотел отомстить. Поцеловать её? Почему бы и нет, её губы не потеряли внешне свежести, а я никому сейчас не изменю таким образом. Только потом она пойдёт к себе домой, чтобы завтра снова в своём офисе разбирать документы, потом одной вернуться, всухомятку поесть, и лечь спать в большую, слишком большую для её хрупкой фигурки постель. А я через три дня уезжаю в город, в котором есть всё, кроме Ланы.

Она стояла передо мной в простом светлом платье, глядя снизу вверх, полураскрыв рот. В глазах сверкнуло что-то… я до сих пор не знаю, былой задор, от которого не осталось теперь и следа, или слеза.

Я наклонился к ней и поцеловал.

Она ответила, впившись губами в мои губы, прижимаясь всем телом, обхватив меня своими тонкими руками, закрыв глаза… Я видел её лицо, которое словно помолодело… словно ей снова было восемнадцать, и я встречал её возле дверей института, чтобы поднять на руки и закружить. И её рыжие волосы растрепались, как будто после нашего бега наперегонки по заснеженному лугу. И пахла она, как раньше, когда дома она снимала пальто, а я вёл её в комнату…

Потом я сам закрыл глаза, продолжая целовать её…

Мы снова были вместе – на те мгновения, в течение которых тянулся поцелуй.

…Когда всё закончилось, и глаза наши открылись, людей вокруг уже не было. Не лаяли собаки, и не шуршали колёса автомобилей. Ведь прошло десять лет, как Лана ушла, а за десять лет многое меняется...

Но людей не было больше в городе. Распахнутые двери домов покрылись следами дождей, машины стояли, укрытые брезентом и целлофаном, без движения, и в вечерних сумерках не зажглось ни одного огонька. Лишь ветер тихо шелестел в листьях и по нестриженной траве, прогоняя по потрескавшемуся асфальту кусок газеты, на котором я успел заметить: «…ская Правда. 19 августа 218…»

[a kappella]

Десять лет одиночества, как миг - и короткий поцелуй, продлившийся без малого две сотни лет.
В рассказе меня впечатлила именно эта противоположность.

[Arvit]

Вслед за прочими темами.

Тема закрыта. Всем, кто был здесь, спасибо за внимание.