Колесо

На меня натянули робу, несмываемой угольной краской вывели на спине номер и пинком проводили внутрь Колеса.
Оно было огромно. Казалось, что стоишь на ровном полу – его изгиб терялся в темноте далеко позади и впереди. Лишь мириады тонких стальных спиц стягивали обод. В ширину Колесо также было огромным. И все это сооружение оказалось густо заселено.
Сотни, тысячи людей шагали вперед по пластинам Колеса. Они – то есть, мы – были его сердцем, его двигателем. Люди вращали Колесо. Колесо вращало людей. В этом была высшая справедливость.
Жизнь заключалась в движении. Мы шагали вперед – а Колесо крутилось назад. На движущихся ступенях люди ели, пили, справляли нужду, спаривались – а потом бежали вперед, к толпе, чтобы вернуться на свое место. Мы шли. Сложнее всего было научиться спать на ходу – но Колесо учило и этому.
Здесь не было времени – зачем нам час? день? год? если все это – шаги по отполированному тысячами пар босых ног паркету, замкнувшемуся на себе. Здесь не было власти. Власть была за пределами Колеса. Надсмотрщики, изредка пощелкивающие кнутами, стояли с внешней стороны. Они не били и не приказывали: они – не палачи и не командиры. В полном соответствии с профессией, они смотрели. Мы, в Колесе, презирали их: надсмотрщики стояли, не двигаясь. А мы – мы шли вперед, навстречу движению Колеса.
Потом я спросил: зачем? Никто не смог ответить. Если движется Колесо, то двигаемся мы. Так принято. Почему? С этим вопросом я подошел к краю Колеса, к одному из надсмотрщиков. Он в ответ ударил меня кнутом по лицу и рассек бровь. Кровь залила глаза, пришлось промывать их, а потом долго догонять толпу идущих вперед.
Вскоре в такой же робе очутился ударивший меня надсмотрщик. Мы не держали зла друг на друга, зная, что сами виноваты. Он ударил меня не со зла, а потому, что я подошел к краю. Но его работа – надзирать. А он ударил. Теперь вместе со всеми он шел вперед и презирал тех, кто стоял около Колеса. Я задал ему свой вопрос повторно, но немногого добился. Ответив, что Колесо крутится потому, что крутилось вечно, он иссяк. Я удовлетворился ответом: в конце концов, Колесо движется, значит, должны двигаться и мы, гордясь тем, что мы – сердце Колеса.
Потом я видел, как упал один мужчина. Его пытались поднять, но он не вставал. Тогда люди пошли по нему, ряд за рядом. Он молчал. И тоже не обижался. Да и на что он мог бы обидеться?.. Ведь Колесо движется, и мы движемся…
Честно говоря, я старался его обойти. Этот человек был вежлив, не толкался, когда мы догоняли толпу, опорожнив желудок, и не наступал никому на ноги. Но бывший надсмотрщик объяснил мне, что это неважно. Надо идти вперед. Есть те, кто идет, и Колесо – и все. Значит, по тому, кто упал, можно ходить – его не существует.
Вообще, мы сдружились с этим парнем. Хотя и был он из тех, кто раньше стоял, но ходить стал быстро, не оступаясь. Поев, он быстро догонял толпу, и так же презирал того, кто встал на его место снаружи. Что увидит он, что может стоя? А мы – идем! И крутится Колесо.
Потом он тоже упал и не поднялся. И мы пошли по нему. Кости трещали под ногами, и он кричал, прося остановиться. Но Колесо двигалось, и мы двигались, и ряд за рядом наступал ему на живот и лицо. А когда я прошел по его груди, ребра хрустнули, и он замолчал.

Иногда падали люди, и мы топтали их; на их место вставали вновь прибывшие. Я ел, пил и спаривался вместе со всеми, догоняя идущую толпу… Жизнь была прекрасна! Двигалось Колесо. Двигались мы. Только очень сильно болели бока. Там, где пробивалась третья пара конечностей.

Из "Трактата о сущности"

I. Истина
1. Скажи, кто я, и я скажу - что ты.
2. Имя мое - то, что не важно. Назвав корову коровой, мы не сделаем ее коровой, равно как назвав меня, ты не изменишь суть.
3. Но я - часть той Истины, что вечна, постоянна и многолика.
4. Ибо каждый, кто осознает свое ничтожество, ведущее к величию, и есть суть.
5. Она - меж черным и белым, но не серость.
6. В ней ни добра, ни зла, ни боли, ни счастья, ни страха, ни смеха, ни места, ни времени - и все же все они есть в ней, всем им есть место в Истине.
7. Но она - не жизнь и не любовь, потому что и жизнь, и любовь - лишь части Истины, и они идут рука об руку со смертью и ненавистью.
8. Истине и сути нет имени в нашем языке.
9. Но мы знаем, что они есть - объединяя несовместное и несовместимое.
10. И потому ценна лишь Истина, что лишь в ней - правда; правда есть существующее.
11. И потому мы не достигаем ее, что несовершенны настолько же, насколько совершенна она.
12.Но и ты - часть Истины.

13. Потому мы пойдем к ней. Вместе.

IX. Смотри!
1. Ты спрашиваешь, почему я уверен во всем этом.
2. Потому что не веришь - и ты можешь быть прав.
3. Но я вижу больше, чем ты.
4. Я могу видеть то, чего ты видеть не хочешь.
5. И в этом моя сила и мое страдание.
6. А ты не познаешь их, пока не увидишь.
7. Только она знает.
8. Она, которая целует меня сейчас, завтра предаст меня.
9. И тебя.
10. Но ты не увидишь.
11. Потому что не хочешь видеть того, что неудобно видеть.
12. А оно сильнее тебя.

13. Смотри!

XIV. Ego.
1. Я - никто.
2. И никем был, и стану никем.
3. Но все же я менее никто, чем тот, кто считает себя всем.
4. Лишь глаза говорят обо мне.
5. А я не хотел бы этого. Но в них правда, которую я терплю.
6. А вы не видите.
7. Но это неважно. Я - никто и никогда.
8. Я - твой страж и твой палач, твоя пытка и твое спасение.
9. Не зови меня богом, ибо я существую.
10. А я не назову тебя, дав тебе право существовать во мне.
11. И ты сделаешь то же.
12. Нас - никого - слишком много.

13. Но я - не ты.

XIX. Ночь.
1. В ней находим успокоение от вечного страдания.
2. В ней стремления и порывы тела сменяются покоем.
3. Но в нем горит стремление души.
4. Она - часть первоначальной темноты; не абсолютная, ибо нет абсолюта в неабсолютной жизни; но в ней ты приближаешься к вечности.
5. Она срывает личину добропорядочности и нормальности, придавая тебе истинный облик.
6. Она, бесстрастная, пробуждает страсть. И, немая, заставляет говорить.
7. Она, названная ночью, и есть истинный день - в ней ничто не пытается ослепить своим ничтожеством, и все равно серо.
8. Ночь дарит разум.
9. Но не отдых сотворен ей, а погоня. И бой.
10. Ты не устанешь от него. Но можешь не выдержать.
11. Она же однажды оборвет твой путь до рассвета.
12. Или даст тебе то, о чем ты сам не знал.

13. Ночь пробуждает зверя.

XXIV. Поиск.
1. Ты ищешь ответы на вопросы.
2. Но нужно искать вопросы на ответы.
3. Ты ищешь смысл в жизни.
4. А надо искать жизнь в смысле.
5. Пытаешься узнать, есть ли после смерти жизнь.
6. А должен найти смерть после жизни.
7. Ищешь любви.
8. Но она найдет и возьмет тебя сама.
9. Ищешь покоя.
10. А должен идти вперед. Или назад. Но - идти.
11. Ты прав в том, что ищешь.
12. Но неправ в том, что.

13. Ищи...

XXV. Итог.
1. За тобой придет она.
2. Хель прекрасноокая с косой.
3. И сметет тебя, как стебель тонкий.
4. Но и ты можешь оказаться жнецом.
5. Лишь забери косу.
6. И решишь судьбы, обрывая нити.
7. Или кто-то оборвет твою.
8. Итогом будет жатва и охота.
9. Где один - колос и овца, а другой - жнец и волк.
10. Роли написаны. Осталось поделить их.
11. И ты можешь выбирать.
12. Пока она не пришла.

13. Торопись.

без коментарий

"колесо" - очень интересно
сразу, как увидела тем тему появились ассоциации с Солженицыным. первая фраза упрочила первую ассоциацию.
а вообще очень хорошо
в какой-то момент показалось, что все это уже было... но краткость изложения (все же краткость действительно сестра... ) и легкость текста сделали свое дело. дочитала
и не зря
последнее предложение - замечательно третья пара конечностей!

А я вспомнила что-то из "Волкодава", когда читала "Колесо". И поначалу были ассоциации с кинговской "Долгой прогулкой". Ну не могу я без ассоциаций. Пока не найду хоть какое-нибудь минимальное сходство с кем-нибудь или чем-нибудь - не успокоюсь!

Очень понравились "Поиск" и "Итог". Десять баллов!

Без дефирамбов - итак все понятно.

Скоро я начну собирать коллекцию сравнений Колеса (а равно отсутствующих здесь "Корриды", "Бессмертия", "Молодого барона", et cetera ad infinitum) с классикой и не совсем литературного жанра...

Хочу, во-первых, отметить, что данный рассказа АБСОЛЮТНО независим и не связан НИ С ОДНИМ из авторов мировой и отечественной литературы.

Во-вторых, вынужден заявить, что я не переношу Солженицына, не люблю Семенову, и особенно цикл о "Волкодаве", и равнодушен к стилю и идеям Кинга. Соответственно, крайне маловероятно, что мне пришло бы в голову ориентироваться на них.

Рассказы этого цикла были мной отозваны из издательства именно после того, как в них попытались найти вдохновение от кого-то. Если бы я подражал в них всем, в отношении кого это было представлено людьми, читавшими их (неполный список "сходств" - Камю, Сартр, За[фиг]-Мазох, Кафка, По, Бердяев, Ницше, Силверберг, Платонов, Оруэлл ("...особенно в "Безумце"..."), Коэльо (которого я не выношу даже по имени), Пол Андерсон, А. и Б. Стругацкие, и так далее), то у меня возникает вопрос: учитывая скромный их размер, что в них вообще моего? Поверьте, у меня есть другие дела, кроме как заниматься кратким переложением малой библиотеки студента-гуманитария в форме социальной мистики.



Что же касается Трактата о сущности - это лишь малая часть из 111 строф первой его части.

Спасибо за внимание.

Бессмертие

Цепь, казавшаяся бесконечной в течение всех этих бесчисленных дней и ночей в каменной западне, сейчас стала короткой. Она сжалась пружиной, накрепко связав сбитую проржавевшим железом в кровь лодыжку с толстым кольцом, глубоко вбитым в серый, замшелый и осклизлый от сырости камень возле самого пола. Вода прибывала, тихо струясь по гладко обтесаным за столетия камням. И журчание это было сейчас куда приятней голоса принцессы Амелии, звонко смеющейся на балконе наверху башни.
Вода достигала уже моего колена, здорового колена. Растерзанная плоть правой ноги горела от боли и от ледяной влажности. Черепа моих предшественников уже скрывались от взгляда, и в колышущейся зеленой воде их светлые контуры причудливо преломлялись. Здесь были остовы, знакомые мне и неизвестные, целые и иссеченные клинками, разрубленные до основания. Здесь был череп Влада. Здесь была та самая голова с вросшим в переносицу огромным сапфиром. Они все улыбались мне, зная, что скоро мы, старые друзья, встретимся вновь. Их выщербленные зубы легонько клацали, но звук приглушался струями. Амелия смеялась. Голоса стучали в висках и звали меня. Друзья ждали того же, чего и враги. Смерти. Я и сам ждал ее. Она обрывает все, она оборвала бы страдание. Но ныла правая нога, мучительно болела грудь, сокрушенная страшным ударом моргенштерна. Сейчас тот, кто нанес его, стоял наверху, рядом с Амелией, и смотрел свысока, как смотрят не на поверженного врага, а на омерзительную мокрицу. И его взгляд разил сильнее страшного моргенштерна Ульриха. И именно потому я не хотел умирать. Я остался жив лишь назло ему.
Вода прибывала. Амелия смеялась. Я отлично знал этот смех, смех любимой женщины, прекрасной, сладкой, ненавистной, желанной. Она смеялась так в минуты вершин сладострастья. Она смеялась, открывая мелкие белые зубки, посылая на смерть. Она смеялась, и ее медовая кожа собиралась у губ в нежные складки, а рыжие волосы рассыпались по обнаженным плечам. Ей всегда было все равно - наслаждение или боль; она и сама не раз говорила об этом, впиваясь в мое тело холеными ногтями. То же выражение восторга, сливающегося с забвением, горело в глубине ее светло-карих глаз в то мгновение, когда мной был сражен Зигмунд. О да, мы приходили и уходили в небытие! А она оставалась все той же смеющейся, манящей и недоступной - и прекрасной в своей недоступности - Амелией.
Да, мы умирали с этим именем на губах.
Да, мы умирали.
А она оставалась Амелией.
Но ведь никто не желал этого.
Ульрих продолжал молчать. Чуть скривившиеся губы не выражали ничего, кроме превосходства и брезгливого презрения. Но глаза не умеют лгать. Я видел его тусклые радужки, видел в них тоску. Он сам не знал еще о ней. Ему только суждено было прозреть. Каждый мечтал стать последним. Каждый мечтал о ней. Каждый умирал, не успев понять, за что. С каждым новым победителем шансы стать последним у следующих за ним уменьшались до полного исчезновения. Но никто из нас не успевал понять, отчего все так, а не иначе. Не хватало лишь мгновения, вздоха, удара сердца. Мне просто повезло. Но не больше, чем многим. Тем, кто остался счастлив, до удара меча сохраняя свою слепоту.
Но этого не желал я.
И когда вода ледяным кольцом ошейника сжала мою гортань, я закричал. Я вложил в этот крик и сдержанный когда-то стон, и забытую боль, и детский плач, и шепот ветра, и звон звезд, и молитву, и ярость, и ненависть. Н е н а в и с т ь!
Они так и не поняли этого. Амелия продолжала смеяться. Ульрих все так же кривил сухие губы. Слепой не прозреет. Глухой не услышит. Тот, кто заслуживает жалости, может не понять, что тот, кто не заслужил ее, и не просит о сострадании.
Они оба заслуживали жалости.
Только это заставило меня продолжать кричать, опошляя и унижая ту роль, которую никому не дано сыграть дважды...
...И когда цепь, подвластная лишь воле принцессы, отпустила камень, скрытый под водой, и мощные блоки выдернули меня из этой воды, стальными крюками зацепив за руки, мокрого, жалкого, раздавленного и оскорбленного, и - ничтожного перед их счастьем, Ульрих впервые на моих глазах тоже засмеялся. Но это был не нежный звон голоса Амелии. Это оскорбляло и ранило еще больше чем все, что было до того.
Слишком давно надо мной не смели смеяться. Но ведь смешон паяц, чьи мокрые от крови волосы стекают по лицу, мокрому от воды. Паяц, готовый кричать, лишь бы не умереть.
Да, я снова опередил Ульриха. На мгновение, вздох, удар сердца. Он готов был уже выплюнуть в лицо созревшую грубость, когда я, висящий и жалкий, повернулся к одной Амелии, и лишь губами шепнул: "Я знаю, что нужно тебе".
Она скорее догадалась, чем услышала. Ульрих бросился наперерез, но опоздал. Амелия, такая дразнящая и недоступная, уже была моей. Вновь моей. Только моей. Она растворилась в пульсирующем ритме моих зрачков. Она, всегда побеждающая, попала в западню, провалилась в глубину, уменьшилась. До полного исчезновения.
И когда по ее приказу веревки опустили меня на балкон,..
...когда Ульриха, чья рука метнулась к кинжалу, схватили двое дюжих слуг,..
...когда едва заметно посветлела стрельница,..
...когда Амелия, все такая же ясная, нежная, веселая,..
...прелестная, добрая, верная,..
...умная, заботливая, чудесная,..
...очаровательная, милая, невероятная,..
...моя, моя, моя Амелия подошла ко мне, чтобы услышать то самое, желанное, желаемое и сокровенное.
Мои челюсти сомкнулись на ее шее. Мир закружился волчком, и ничто не могло разомкнуть наши объятия. Из мира исчез звук, пропали запахи, растаяла боль. Осталось лишь короткое и одновременно врезающееся в бесконечность слияние. Ее губы сами нашли мои, возрождая фантом любви. Из раны под левым ухом текла кровь.
Луч света, а не меч, поразил нас. Очерченный строгим разрезом бойницы, он - порождение рассвета - выделил наши лица. Н а ш и лица.
Легкий порыв ветра, ворвавшийся в башню вслед за лучом, развеял наши тела. Прах, оставшийся от наших тел. На глазах у десятков слуг, у последнего счастливчика воздух поочередно сметал кожу... мышцы... сухожилия... Остались лишь скелеты, но и они не разорвали рук, а черепа не оборвали поцелуя. Они - все, что осталось от нас - обрушились, взметаясь сероватой пылью, на камни башни, когда кто-то нашел в себе силы пошевелиться.
Нас не осталось.
Я смог выполнить ее заветное желание.
Бессмертие.

Arvit, прекрасно ...что ещё тут можно сказать...
Больше всего понравились Колесо и Бессмертие.

Arvit, ну наконец-то проза! Баллады у тебя замечательные, но поэзия мне как-то не близка. Невероятно понравился рассказ "Колесо". Очень интересно узнать, что же тебя сподвигло на его написание?

Margo,
мои благодарности.

LoS!!,
спасибо)) Хотя я больше предпочитаю работать все же в поэзии. Это так, для души.

Колесо - первый из несатирических рассказов. Написан около двух лет назад, в состоянии сложного психического состояния. Ничего особенного при этом не было причиной или толчком к написанию... Просто отразилось мировосприятие.

Хм... а мне в "колесе" чётко видится Советский Союз.

LoS!!,
А вот этого там нет совершенно точно!!!!!!!!!!

Arvit, тот факт, что мы понимаем рассказ по-разному, доказывает, что он действительно хорош
А по поводу моих ассоциаций с СССР... просто, на мой взгляд, в то время обычные люди точно так же крутили своими силами огромную машину государства, абсолютно не думая, зачем они это делают, но премного этим гордясь.

LoS!!,
На эту тему я просто не буду спорить. Еще раз оговорюсь: автор (т.е. я) является убежденным имперским националистом; отсюда следует, что тема СССР в такой интерпретации здесь возникнуть просто не могла.

На самом деле, идея шире.

Это была замечательная тема, замечательные, чарующие ужасои и красотой рассказы. И замечательный человек.

Предпоследний


Бал перевалил за середину, когда король упал возле своего трона, с кинжалом, торчащим из груди.

Никто не успел еще понять, в чем дело, что непоправимое уже случилось, что мир вокруг изменился от единственного удара, когда обрушились на паркет большого зала могучие гвардейцы, оказавшиеся слишком нерасторопными. Кровь их, льющаяся из страшных ран, собиралась в тонкие ручейки, чтобы слиться воедино.

Зал разделился пополам; танцевавшие еще минуту назад жеманницы и выряженные кавалеры безмолвно отступали к стенам. Ничто не нарушало учтивой тишины. Даже те, кто, не выдержав напряжения, потерял сознание, мягко опускался на пол рядом с трупами, не производя шума.

Убийца короля наклонился, срывая с его парика тяжелую открытую корону. Выпрямившись, он повернулся в другой конец зала и, шагая неспешно и размеренно, понес на вытянутых руках свою добычу туда. Королева ждала его с холодным лицом, выпрямившись и отбросив тонкие ландышевые кисти вдоль мерцающего синего шелка. Лишь глаза ее, огромные, широко распахнутые свету, теплели навстречу победителю. Драгоценные камни обруча, преломлявшие тысячи свечей, отражались в них. Они же блестели и в сотнях желтоватых зрачков за спиной убийцы.

Шпоры звенели по паркету. За ними, соединяясь в широкий поток, мягко ступали волки. Кровь мертвецов алела на их клыках.

До королевы было лишь пятьдесят шагов.

Именно столько земли лежало между ними в дни страшной сечи у Бесовых Столбов. Ничтожество, лежащее сейчас посреди тронного возвышения, проиграло тогда все. И ремерские рыцари, и кирланские пикинеры, и уттарские лучники не выдержали яростного натиска железных колонн с гербом Алнара на щитах, высокорослых босых горцев и южан, пахнущих брынзой и конским потом. Битва была проиграна начисто. Войско бежало. Коронованный слабак рыдал на пригорке, где уже убирали в чехол стяг Империи и бросали в мешки золотые чаши. Королева молчала, очаровательная в своей юности, подобная хрупкому подснежнику. Но чего она могла ждать? Позорного плена и шествия с ошейником унижения. Или места почетной доли добычи в гареме. Спасения не было.

Но оно пришло, оно было принесено сегодняшним убийцей. Он, он, он проломился с тысячей рейтаров в сияющих панцирях к вершине холма, и его вороной жеребец растоптал оскаленные лица врагов, протянувших свои руки к его мечте, и его клинок сразил их предводителя...

Горнцы, северяне и кочевники полегли под мечами и подковами. Воспрянувший король целовал королеву. Победитель с девятью ранами умирал возле сонного ручья.

Меж убийцей и королевой - всего двадцать шагов. Она стояла в двадцати шагах от него на достопамятном турнире, где наградой был венок из роз и ее поцелуй. Молодой и безжалостный воин, лишь оправившийся от ран, победил во всех поединках, заслужив овацию и свой приз. Король воспротивился этому. Победителя увенчала лишь сестра королевы. И тогда - с двадцати шагов - он бросил эти розы под ноги своей возлюбленной.

До королевы оставалось десять шагов. Столько же, сколько на суде. Признанный виновным в оскорблении величества на турнире, победитель войны был приговорен к изгнанию. Но ее слезы превратили кару в награду.

Пять шагов. Как тогда, когда он, обманув стражу, взобрался в ее окно, чтобы увидеть, что она, королева и первая красавица Западных Королевств, ждет его...

Четыре шага. Ее робкая улыбка.

Три шага. Единственное истинное слово.

Два шага. Соединение рук.

Один шаг. Долгий поцелуй, тонущий в черном бархате темноты.

В шаге от королевы убийца опустился на колено и протянул ей корону. Она милостиво улыбнулась. Рыцарь наклонил голову...

...Так он стоял перед ней в ту ночть, нагой перед ее совершенной наготой. И она говорила с ним:
- Прости, что не стал моим первым. Но, если ты совершишь то, что задумал, навсегда останешься последним.

Короткие слова, скользнувшие в памяти, кровавыми рунами легли на стилете, мелькнувшем дугой из руки королевы к его виску.

Теперь в середине зала, разделенные полусотней шагов, лежали двое. Никто не помог ни тому, ни другому. Они снова встретились, но на этот раз сражение проиграли оба.

По их телам, не скользя и не оступаясь, к королеве подошел огромный волк, отделившийся от стаи. Он опустился на колени своих серых лап. И корона, освятившая его серость и злобу, отразилась в хрустале глаз королевы, стоящей перед последним королем.

Arvit,
очень хорошо. Талантище!

Нет слов.... Только эмоции....
Как же ты всё-таки прекрасно пишешь....
А ещё пытаюсь понять одну вещь... Почему?.....

Anna,
спасибо)

Lady-charmed,
и тебя благодарю.
Почему? что? и попробуй догадаться

Arvit,
То есть я понимаю
но не всё. И вижу... кхм... прототипы? Мотивы? Боюсь ошибиться, тут очень тонкий случай....

Lady-charmed,
Несомненно. Однако лучше будет, если ты до всего дойдешь сама. Или в приват.

Arvit какая прелесть))
рассказ... конец рассказа... ну... то, что нужно! обажаю такие ситуации)) а как передана атмосфера! вау... действительно, одни эмоции))

Luchschen, спасибо.


А вот эта вещь несколько отличается от линии рассказов и приближается к Трактату о сущности...

Всадники

Ты все еще мертв? Или спишь? Или твоя слепота успела стать желанной?

Твои глаза закрыты. Твое тело - кокон. Ты - ничто, обернутое мраком. Ты потерял способность видеть. Потерял ее в тот миг, когда был рожден. И мало что способно потрясти тебя, разорвав тугую сеть покоя. Лишь изредка ты, обреченный бродить по одному и тому же лабиринту, не имеющему выхода, вздрагиваешь. Слух предает своего обладателя. Слепыми глазами мертвеца ты смотришь в небо. Оттуда доносятся звуки, мешающие еще удобнее устроиться в собственной могиле.

Четыре вороных коня скачут над тобой; четыре коня и четыре всадника. Ты не видишь их. Тебе повезло.

Дыхание коней - пламя, вырывающееся сквозь хищные клыки. Гривы коней - обрывки тьмы. Глаза коней - бездонные пропасти.

Пена на их удилах окрашена кровью ангелов. Подковы покрыты шипами. Тугие кожаные крылья прижаты к ногам седоков. Черная ночь, непроглядно-совершенная, одела всадников, скрыв их от мертвецов.

Протяни руку, прикоснись к плащам - ты почувствуешь пустоту.

Прикоснись к последнему. Ты ощутишь все ту же пустоту, и так и не поймешь, что дотронулся. Глаза твои не откроются. Ты слишком долго закрывал их.

Ты не увидел меня. Не почувствовал. Но мое клеймо уже навек отметило остатки твоего сердца. И когда ночь будет обращаться к тебе, ты услышишь ее.

Город, расцвеченный ложным золотом и неискренним светом, лежит внизу. Он слишком занят, чтобы обратить внимание вовне. Он пожирает себя, рождает от себя детей и убивает их, наслаждаясь собственным страданием.

Вы назвали это светом?!

Всадники мчатся над садами, крышами и улицами. У них свои дороги, и ни одной из них не коснется мертвец. Дыхание времени стало нашим дыханием. И кони наши не устанут топтать ваши головы.

Мир жратвы и питья лежит под тяжелыми копытами, вырезанными из тысячелетнего льда. Он просит всадников о разрушении и смерти. Но он не заслужил этой чести. Наши клинки не покинут уютных ножен. Кони несутся вдаль, унося с собой мечту. И вы не догоните их.

Земля объята пламенем. Но пламя не рождает настоящего света. Дождь - слезы наших сестер - гасил костры, но не погасит электричества. Вы не почувствуете, насколько они солоны. Вы еще мертвы.

Всадники, несущиеся среди созвездий, больше не отмеряют время до воскрешения. Это стало уделом безымянных смертей, не превратившихся в освобождение; но и не умерший должен ныне считать сам. Пока всадники далеко, задумайся. Они приближаются.

Не ищите иной дороги: вы не ведаете крыльев. Мы не взлетели бы и сами. Но кони наши крылаты. И они ненавидят вас.

Не проси меня открыть глаза твои. Ложная жалость губительна, и слепец не прозреет. Если под рукой черного всадника твои глаза откроются, ты узреешь лишь истинное пламя - и ослепнешь навсегда. Это безопаснее всего.

Ты слышишь удары копыт? Это крылатые кони дробят мертвые черепа, обращая их в звездный прах. Они приближаются.

Нагой и слепой, мертвец, спящий в своем гробу! Встань и иди! Иди, падай и обрывай кожу, но иди на ржание. И приручи своего коня.

И пади под его копытами.

Тогда ты услышишь голоса живых. И сам оживешь, и оседлаешь вороного хищника, и проскачешь по Млечному пути.

Ты прозреешь. Ты непременно прозреешь, только не опоздай!

Девы наши поднесут тебе чашу твоей крови. Выпей ее. И лети.

Всадники ждут тебя. Они ищут тебя, брат.

Arvit,

красиво. Похоже на вермут - там сплетение вкусовых оттенков, здесь - сплетение и обилие образов. У меня, как всегда, аналогии - всадники Апокалипсиса (это ведь про них?), валькирии, назгулы... Да, и еще слегка вспомнились "Создания света, создания тьмы" Желязны - фрагмент о владениях Анубиса, о том, как танцевали и пировали мертвые.

Anna,
Тут, конечно, есть параллели и со всадниками Апокалипсиса.
Но основа образа была другой.

Из всего первого состава нашего байк-клуба осталось в живых четверо.

как же..лихо) *как всегда все поняла по-своему, а потому воздержусь от рассуждений вслух* просто спасибо за 2 страницы чуда)

Dead_Soul, и тебе спасибо.. А как поняла?

Этот старец был высок и светловолос, и под серым его дорожным плащом порой мерцала сталь кольчуги.

Никто не знал имени его. Никто не мог бы сказать, где началась дорога старика. Никто не осмеливался спросить, куда тот идет. Он постоянно был в движении, не оставаясь ни в одном месте больше чем на день.

Он никогда никого ни о чем не спрашивал. Мало кто мог похвастаться тем, что вообще слышал его голос. Самое большее, что было возможно получить от него вместе с мелкой монетой - фраза "Жаркое и меда!" Старец не обращал внимания на извечные насмешки уличной детворы. Но если кому-то приходило в голову швырнуть в него ком грязи или бросить под ноги дохлую кошку, он всегда успевал обернуться за мгновение до броска. И тогда не звучало ни слова, но его взгляд заставлял разжиматься кулаки и принуждал самых бесстрашных и отпетых малолетних воришек опускаться на колени в ту же грязь, из которой они, казалось, появились на свет.

Пожалуй, люди не любили старика. Но каждый, кто был справедлив, припомнив все, что знал о нем, не смог бы найти повода для упрека. Никому старец не причинил вреда.

И никто не смог бы причинить вред ему. Жестокие убийцы, повелители трущоб, решившие поправить свои дела за счет сафьяновых сапожек или серебряного оберега старца, не имеющего имени, не осмеливались напасть на него. В схватке ножа и взгляда неизменно побеждал взгляд старика. Дикие звери, встретившиеся ему на дороге, облизывали его руки и не смели даже показать свои клыки. Казалось, что старец умеет разговаривать с ними, причем разговаривать безмолвно.

Видно, многое тайное не было для него тайной. Старик лечил множество болезней, непокорных врачам. Сотни детей и матерей могли бы прославлять его за избавление от краснухи, лихорадки, цинги, лепры... Он будто чувствовал запах болезни, уверенно входил в дом, где сгорало еще одно тело, бесстрашно садился рядом с больным, кладя руку ему на лоб, и что-то шептал тихо. Перед старцем, светлым и немногословным, отступали рахит, оспа и чахотка. Он заслужил не одну любовь - множество. Но не получил ничего. Слишком тяжело было людям признать за ним право на молчание. Когда он излечивал ребенка, спасал женщину от родильной горячки, кормил умирающего нищего, все они благодарили его - а он не слушал и не слышал благодарности. Ему пытались отдать самое ценное - он не принимал награды. Перед ним падали ниц, но он равнодушно отворачивался и молча уходил.

И в спину ему неслись оскорбления.

Старец заслужил славу сильного колдуна. Теперь ему отказывали в питье и ночлеге в тавернах и трактирах, а люди, увидев стройную фигуру в сером плаще и алых сапогах, отводили взгляд и ускоряли шаг. Но старик не обращал внимания на страх и ненависть, которые внушал. Все так же он бродил по разбитым дорогам и заросшим тропам от города к городу, от деревни к деревне. Все так же он лечил тех, кто боялся смерти больше, чем его. Все так же он вглядывался в лица людей, не произнося при этом ни слова.

Благочестив был владетельный князь, до которого дошла молва о старом колдуне, бродящем по его краю; благочестив и суров. И по его приказанию лучники княжеской стражи схватили старца во сне, крепко связав его, опутав серебряной нитью и плотно завязав глаза...

Князь сам почтил своим присутствием пытку старика. Его спрашивали об имени, о родителях, о том, зачем он пришел в город. Старцу не развязывали глаз, помня о страшной силе его взгляда, но он все равно молчал в ответ на все вопросы.

Старика жгли огнем и пытали водой. Ему под ногти вгоняли гвозди, а суставы пальцев дробили в тисках. Палачи стальными прутьями перебили ему кости рук и изуродовали тяжелыми кнутовищами спину. Но он молчал, словно не слышал ничего вокруг и не чувствовал боли.

Он молчал три дня. Три дня его пытали без остановки. Вечером третьего дня мучений то, что осталось от когда-то стройного и сильного тела, в ответ на вопрос "Зачем ты пришел в наше княжество, и что ты творишь здесь?", прохрипело:

- Я ищу свою сестру, родную сестру. Нас разделили в младенчестве, и я не помню ни ее имени, ни лица, но знаю, что найду ее, увижу и узнаю"...

Старик потерял сознание. Все попытки вернуть его в чувство не привели ни к чему.

Княжеский суд был скор и справедлив. Старик после ареста ничем не проявил своей колдовской сущности, говорил князь, и потому оснований для сожжения его на костре нет. Сумасшедший старик, отказавшийся назвать свое имя, будет отпущен и доставлен на место ареста. Однако, учитывая опасную и неуправляемую силу его взгляда, предварительно старику будут выжжены глаза. После этого ему милостиво дозволяется собирать подаяние в округе.

На указ была приложена печать. Вскоре безглазого старца в когда-то сером, а теперь буром и изорванном плаще вынесли из подземелья замка и бросили на том самом месте, где он ночевал три дня назад, на окраине города. Волосы старика, прежде природно-светлые, поседели и свалялись. Бледное лицо было рассечено плетью и отмечено следом каленого железа. Глаза старика больше не сияли, оставшись в замке князя.

Старец не стонал и не кричал. Он лежал, распластавшись, в грязи, и лицо его было обращено в небо. Люди обходили искалеченное тело своего спасителя стороной, и даже дети не подходили к нему.

К утру старик исчез. Никто не мог сказать, куда он делся. Никто не видел, как он уходил или как его поедали бездомные собаки. Об исчезновении посудачили и вскоре забыли.

Через неделю в княжество пришла чума. Неслышными шагами она прошлась по деревням, замкам, выселкам и монастырям, повсюду собирая налог жизнями. От нее не спаслись ни старые, ни молодые. Чума проникала в любой дом, пронзая самые крепкие двери, обходя карантинные посты, преодолевая леса, болота и реки. Не было семьи, где не оплакивали умерших родичей.

Наконец, страшная гостья добралась и до самого центра княжества, обрушившись на его столицу. Сотни людей умирали, отмеченные бубонами. Смерть не обошла и княжеского замка, забрав наследника престола. И тогда-то оставшиеся в живых бежали из города, надеясь спастись от неотвратимой болезни на природе.

Колонна беженцев, оставивших больных родственников умирать в городе, бросивших все имущество, вмиг обнищавших и заклеймленных страхом, медленно и скорбно шла от распахнутых ворот. Впереди ее ехал верхом постаревший князь вместе с женой, чье лицо было красным от непрерывных слез. Нелегки были мысли владыки когда-то богатого края, когда крик из хвоста колонны прервал их.

Князь обернулся туда же, куда смотрели его подданные, оставшиеся в живых. На холме, возвышавшемся рядом с городом, стояли две фигуры. Они едва угадывались бы вдалеке, если бы не злая насмешка неба, искаженного ужасом. Преломленные воздухом, фигуры увеличились, поднявшись в небеса.

Впереди стояла женщина в бесформенном черном одеянии. Ее вороновы волосы будто шевелились, а глаза горели. Она смотрела на город и на его жителей, ее руки сжимали косу с пятнами засохшей крови.

А рядом с ней стоял слепец в сером плаще. Он дарил женщине свой братский поцелуй.

Сердце младенца

Он был рожден внезапно для себя, и не успел потерять своих крыльев. Широко распахнутыми глазами изначально мудрого младенца невозможно было сразу увидеть всего того, почему и благодаря чему он не должен был быть рожден. Он не успел сбросить крыльев - и стал чудовищной ошибкой.
Младенец - урод, голодный и не узнавший материнского тепла, был брошен на пустыре, грязном и заросшем бурьяном. Его глаза впервые отразили боль. Он понимал все, но ничего не мог. А если бы мог – не понимал бы; итог постоянен. Младенец же понимал и знал все, не успев потерять ни этого, ни своих орлиных крыльев. Он хотел стать счастьем матери, но она отвергла его. Он хотел быть опорой отца, но тот бросил его. Он хотел своей плотью накормить голодных, но к нему слетались только вороны, огромные и ненасытные.
Тень от их крыльев погрузила сердце младенца во тьму.
Страх перед смертью породил ненависть. Широкие крылья раскрылись, оградив половину неба от войны и кладбища, несомых в клювах своих верных сторожей и вечных спутников. Младенец взмыл ввысь…
И не был он уже младенцем. Ненависть и страх, неведомые до того, превратили его в нечто куда большее. И лишь они не смогли отнять всепонимания. Младенец вырос.
…В небе не осталось воронов, пожелавших легкой добычи. Младенец один кружил над бесконечным пустырем. Победа далась ему нелегко, и он узнал боль. Но теперь клюв его был острее и сильнее воронова. Младенец мог защитить себя, и страх ушел.
Темное сердце тянуло его к своей противоположности, и он поднялся высоко в небо…
И весь мир лежал под ним, столь же открытый и беззащитный, каким был он сам еще недавно, и такой же брошенный и покинутый. Но прекрасный… И острый глаз видел из вершины купольной тверди все то, что раньше было скрыто тенями воронов.
Лазурное озеро плавилось под полуденными лучами ярчайшим серебром, кипящим и ослепляющим. Тысячи меднотелых и зеленовласых сосен протягивали к нему свои руки. Белый песок, перемешанный с ароматной хвоей, выглядел снежным. В тихих садах благоухали тяжелые от влаги бутоны роз, прикрытых кокетливыми шипами. Рыжей искрой промелькнула лиса. Убаюкивающе качалась под свежим ветром с моря трава на лугах. Прибой пенился у гранитных скал, словно первозданный океан. И все это великолепие непобежденного мира было покрыто светом от солнца, мягким клубком золотой пряжи закатившегося на небосвод.
И младенец, не ведающий более страха, поднялся еще выше, прикоснувшись к солнцу своей рукой. Оно лаской ответило на доверчивую ласку.
Солнце покрыло сердце младенца светом.
Свет сотворил нежность; младенец отправился к земле, чтобы подарить его людям. Он был окружен сиянием, волнистым и переливчатым, и казался теперь чудесной птицей, сошедшей с райских небес. Солнце подарило ему оперение.
…Долог был путь с вершины мира к его поверхности… Младенец, окрыленный мечтой, широкими кругами спускался к городку, где был рожден. Солнце, дав ему свою силу, тоже устало клонилось к закату. Полет продолжался.
Лишь в сумерках ребенок завершил последний круг у дверей своего дома. Но крики ужаса прервали возвращение. Толпы людей двигались друг навстречу другу; одна кричала, вторая сверкала топорами и вилами. Испуганные люди желали убить солнечнопёрого младенца.
Нет, он не защищался. Он не ведал больше страха. Он не верил, что люди подобны воронам. И когда они протягивали к нему клинки, острия и факелы, он поднимал к ним благословляющие руки.
И люди сгорали.
Они сгорали от света и от ужаса, который так и не смогли преодолеть.
А потом младенец шел по городку… Он все еще хотел дарить его жителям свет, покрывший его. Он распахивал двери, искал людей, прячущихся в темноте чуланов и погребов, и, найдя, прикасался к ним с той же нежностью, с которой дотрагивался до солнца.
Но люди не хотели света. Они боялись его. Они сгорали, увидев свет, и рассыпались прахом…
Младенец раздал им все свое сияние... А горожане погибли, все до единого.
И городок опустел. Погасли в уличной грязи факелы. Погасло оперение. Даже розы спрятались под непрочную защиту шипов, не даря своего аромата воздуху. Сюда пришел сплошной сумрак.
И сердце младенца стало этим сумраком.
Он бесцельно бродил по опустевшим улочкам, заходил в осиротевшие дома, держась за остывшие стены. Но света больше не было, как не было и того, кому можно было бы открыть его. Не было ничего, кроме тишины и темноты.
Устав от своих поисков, младенец вошел в дом. Оттуда навстречу ему двинулось какое-то чудовище, неразличимое в полумраке.
Все случилось слишком быстро, и младенец не успел ничего придумать. Он лишь подумал: вот тот, кто убьет меня. Вот тот, кто навсегда оставит мир без света, в этом густом, кисельном, беспросветном, темном тумане!
И он бросился к чудовищу, метя клювом точно в сердце.
Удар.
Еще удар.
Сердце младенца покрылось осколками.
А потом оно рассыпалось вместе с зеркалом, пораженным тяжелым острием клюва.

"Колесо" мне напомнило о Колесе Сансары. Такая безвыходность... Один раз зайдя в колесо, оттуда уже не выбраться и не повернуть назад. Остаётся только приспособиться к условиям, стараться выжить и идти в общем потоке. Только вперёд. Я выделила 3 попытки "рыпаний" из колеса: первый раз обращение с вопросом к надсмотрщику, второй раз, когда прозвучал тот же самый вопрос и попытка обойти упавшего человека.
Перед глазами так и стоят серые абсолютно одинаковые спины людей, скрип механизмов, деревянные доски.

Siimes,
На самом деле, попытка вырваться лишь одна. Остальные две - это попытка осонать и понять, почему и зачем все происходит именно так. И одна из самых страшных вещей заключается в том, что попытка вырваться порождена лишь непониманием, а не желанием.

Viola,
Благодарю.
Слишком жёстко, или слишком неожиданно?
Здесь нет ни одного исторического героя. Каждый из героев - мой. Во многом это лишь отражения, отпечатки. Поэтому в твоем вопрос могу ответить: нет. Скорее, это личное.

Только в таком же духе.

Аа.... зареклсь не комментировать, но...
Старое нахлынуло. Вижу душу. Вижу образы, режущие по сердцу. Они не касаются кого-то, они особолены, они только твои, но почему они мне кажутся такими родным ии понятными?
К слову, твоя проза мне всегда нравилась на порядок больше стихов. Не обессудь.
Жестоко? Нет! Жизненно. Правдиво. Разве что образ слишком неожиданный, вот и кажется, что жестоко. А жизненный опыт может приобрести и в 21, и в 16, лет так в 70. Не судите по возрасту, господа, это глупо и неправильно, имхо.

Lady-charmed,
Спасибо тебе.
Она никогда не исчезала.
Грош цена тому, с помощью чего нельзя ни убить, ни излечить.
А вот этого я не знаю точно. Догадываюсь, но помолчу.
Каждому свое. Хотя ты не так много видела прозы. Что по мне, это разные вещи, и их бессмысленно сравнивать. Если предельно обобщать, до абстракции и презрения к точности, то стихи - кровь, а проза - плоть.

И все равно.

Ну так я это не говорила)
Я имела в виду, что душа просто сквозит из каждой строки. Твоя душа. Позволь мне вольность, но я её хоть сколько-то да знаю. И понимаю. По-своему.

Хорошее изречение. Но зачем убивать?..

Раз уж на то дело пошло - в личку. Интересно. *аргх.. моё гадское любопытство, приводившее к жутким последствиям*

Вполне может быть. Плюс некоторые мне чисто по выбранной тематике не близко. Некоторые - песня, а песню читать без мелоди трудно, сразу чувствуешь "провалы" в некоторых местах. А некоторые кажется (удивишься определению, тебе, кажется, такого здесь не давали) немного наивным)) Прими как своего рода комплимент что ли...


Может быть, может быть. Но если говорить о Творчестве конкретно взятого человека, то в расчёт берётся всё. Имхо.

А ведь когда-то мы с тобой были свободными и молодыми. Тогда леса и поля были укутаны чистейшим снегом, переливающимся в ярком свете солнца, ослепляющим и звонким, холодным и густым. День застыл в лютом морозе, превратившем жесткие крепкие ветви орешника в тончайший орнамент, окаймляющий чудесную зиму, ставшую вечной. Схваченные холодом за крылья, падали на землю редкие птицы. Широкая река, когда-то неспешная и зеленоватая, промерзла до самого дна...

И по этой мертвой картине былого совершенства короткими стежками скользнул след.

Это мы, мы стелились низким полетом над снежным покровом! Да, мы были там! В те времена, когда еще бродили в майских лесах светлогривые единороги, а встретить дракона было ничуть не сложнее, чем совершенно честного человека. Только тогда мы еще не потеряли серых шкур и хвостов, и не успели обломать острых клыков.

Коряга? Перепрыгнуть. Сосна? Отвернуть чуть в сторону, пролететь, оставляя поседевшие от инея шерстинки на шершавой коре. Трясина? Плевать на нее, она неопасна в такой мороз!

Серые, почти крылатые, мы неслись над застывшей природой. Не было ничего, кроме ощущения простора, безграничья, воли, да ритмичного дыхания соседа, друга, брата. А за спиной, ослепленные и окутанные тучей снежной пороши, бессильно бесились бесчисленные собачьи своры.

Высокая трава, пробившаяся высохшими верхушками стеблей сквозь снежную перину? Теперь ей ломаться и ложиться под тяжестью наших тел. Порскнул обезумевший заяц? Пусть! На этот раз ему повезло, и пусть он рассказывает об этом дне своим присмиревшим зайчатам.

А мы несемся вперед. Холодный воздух рвет легкие, но и мы отрывали его кусками и глотали, не прожевывая. Лапы работали, как автоматы. В те минуты мы, бегущие, были наиболее честны. След, остающийся за нами, нельзя было спутать ни с чем. И мы не меняли направления.

Камни? Перелетим. Лед? Проскользим. Бурелом? Пробьемся.

Тогда мы не теряли друзей. Силы хватало на этот бег; кончики хвостов ни единого раза даже не чиркнули по снегу. И все, что лежало впереди, беззащитное и опутанное чарами Ледяной Девы, верной подруги и союзницы, говорило нам: мы свободны. В том и есть свобода, чтобы всегда на полет стрелы опережать своих врагов.

Пока мы мерили мгновениями расстояния, гончие псы и массивные, не привыкшие рассуждать волкодавы были обречены утопать в снегу и оставлять на нем кровавые памятки.

Мы неслись вперед, молодые, сильные, гордые, бывшие младшими братьями северного ветра и Млечного пути. И все боги, что были еще живы тогда, стояли на нашей стороне.

Такие, как вы, звали нас стаей. А мы были большой семьей. Были союзом друзей.

И были бессмертны.

Нас видели в ту долгую и прекрасную зиму мрачные ельники, высокие сосняки, нежные березняки. Низменные луга, поля в холмах, вересковые пустоши. Горные ущелья, бескрайние болота и застывшие ледяной пеной водопады. В те дни, когда Земля еще лишь расцветала в своей нежной юности, никто не смотрел на наши клыки. Куда важнее была наша дружба. И тогда-то мы говорили на одном языке и с птицами, и с другими людьми, а светловолосые князья предлагали нам в жены своих стройных и застенчивых дочерей.

Все было напрасно. Следы нашего полубега-полуполета ложились дальше и дальше. И оборвались лишь на краю высокого утеса, гордо поднявшего свою непокорную голову над морем.

Там мы разделились пополам. Те, кто остановился, долго глядели в беснующийся прибой. Те, кого даже высота не могла удержать, навечно ушли, растворившись в еще большей высоте.

И только после этого мы, оставшиеся на скале, сбросили там свои шкуры, чтобы жить уже иначе.

Это - вся правда о нас. Все то, что вы отчего-то взяли себе в голову, не имеет ценности и значения. Правда рассказана вам.

Но зачем вам правда? Все равно вы никогда не станете драться за нее!

Arvit,
Спасибо, что это осталось.
Мои мысли об этом не изменились.

Viola,
Здесь нет ни капли цинизма или высокомерия. Остальное - без комментариев.

Самим смыслом? Название не меняет сущности предмета и не создает ее. То есть, в данном примере, если сказать, что корова - это собака, она не перестанет быть коровой. Но не потому, что правильно ее называть коровой, а потому, что она и есть корова. Название произвольно и относительно. Абсолютно только содержание.

Viola,
Логическое ударение стоит не на "коровой", а на "не сделаем".

Представьте себе: на холме стоит корова. Пятнистая, скажем, или рыжая. С рогами. С колокольчиком. С выменем. Мычит. А название у нее может различаться: корова, cow, die Kuh, vaca, lehma'... Но ведь от того, что мы назовем ее не "корова", а "лехмя", она останется коровой. Точно так же, если мы назовем cow коровой, она и будет коровой.

Образ-то не изменяется. И любое название, данное человеком, не может его изменить. Т.е. не может и сделать чем-то.

Значит, мне всё-таки удалось понять смысл произведения?

За правду стоит драться.
По последнему отрывку (это ведь отрывок?): так странно, похожие чувства о стае, которая потом разделилась, я испытываю уже почти месяц. Только нет холода и свиста ветра, которые я "чувствую" и "слышу" в твоих строках. Но бег, а потом утёс... Фуф, я запуталась в своих эмоциях)

Lisabell,
Простите, а что это делает именно в этой теме?

Arvit
Хм, что-то не так(наивно). На самом деле если что, исправте.
Не доводите бедную девушку до истерики! ЧТО я не так сделала?!!

Lisabell,
Да, в общем-то, ничего особенного... Если не считать того, что вот здесь http://www.forum.lacrimosafan.ru/index.php?showtopic=904 есть последнее предложение в первом сообщении. Не читали?

Arvit,
Вообще-то читала...
Ну ладно, sorry =)

Тёмное полугодие

Горе тебе, обречённый город! Ты пьёшь и веселишься, ты выбираешь самые изощрённые забавы, самых прекрасных шлюх, самые яркие саваны и сладчайшую отраву. Пьёшь детские души, закусывая предварительно разбитыми, по сотням рецептов, сердцами. Ты хранишь от зла, что окружило тебя плотным кольцом - но лишь потому, что нет зла большего, чем зреющее в тебе. И потому же ты не имеешь своего зеркала; ведь оно, меняющее левое на правое, никогда ещё не превращало свет во мрак.

Город, обречённый на жизнь вопреки смерти, тебе предназначено исполнить свой долг. Живи. Живи, как умеешь, пока способен на это!

Мы равны с тобой, ибо ненавидим друг друга равно: ненависть, а не любовь, о которой мы лгали всю жизнь, породнила нас, сделав ближе, чем родных братьев. И мы же не умели обходиться друг без друга: без меня ты теряешь врага, который должен быть убит и распят на потеху толпе и на зависть дьяволу, а я без тебя вместо бритвенных слов и дробных шагов коплю невыполненные дела и жир. Сейчас ты живёшь, а я бегу. Так нужно.

Но скоро всё изменится, город проклятых.

Наступает Тёмное полугодие.

Ты не слышал о нём, я знаю. Ведь дети твои, что тебе под стать, что превзойдут тебя в разврате и искусстве самоубийства, весельем порой заменяют даже святую скорбь. Сейчас, в ночь, когда скорбит вся природа - по вновь уходящим силам и по тем, что не проснутся весной - они в печали по безвозвратному и в память о наших предках пытаются начать карнавал. В день же между месяцем первых листьев и месяцем цветущих яблонь, когда славим родившуюся из глубокого сна, граничащую с забвением силу земли и чистоту бездонного неба,твои дети проклинают нас. Ты, город, идёшь за их капризом.

Тебе недолго осталось. Тёмное полугодие просыпается. Его слуги, дочери, племянники, которых ты обвиняешь в бездушии, действительно не имеют души. Но они - не ты, и вместо души у них лёд. А лёд чист и прозрачен.

Живи, умирающий город, пока бежит в твоих венах кровь одурманенных рабов! Осталось немного.

Неужели в тебе есть силы сопротивляться? Я не верю, и даже не попрошу прощения за безверие. Ты слишком долго казался сильным и неприступным, чтобы можно было поверить, что в броне из стекла и порока нет изъяна. Ты обречён на то, чтобы пасть пред войском зимы. Ты выполнишь то, что предначертано, и на этот раз.

И тогда мимо раззолоченных казино, недоступных витрин и дорогих контор пойдёт войско победителей. На площадь выйдут полярные волки, окружив её цепью. Воины подгорных пещер, в которых смешивается блеск льда и бриллиантов, в своих рогатых шлемах поднимут к серому от низких туч небу свои грозные тяжёлые секиры. Загремят литавры и трубы вихрей, что вновь обретут человеческое обличье, а на шпиль самой высокой башни воссядет белоглазый орёл в серебряном оперении. И выедет на площадь карета, поставленная на полозья.

Она бела настолько, что слепит глаза, и покрыта густым орнаментом, в котором нет ни одной одинаковой снежинки, столь искусно выковали их мастера Туле. Венчает же сани высокая плетёная корона, на вершине которой горит огромный алмаз.

Содрогнись хоть сейчас, несчастный город, хотя и поздно уже раскаиваться! Не из злобы я покажу тебе сейчас твоё падение, но лишь для того, чтобы ты понял, что не один я умел ошибаться. Взгляни на детей своих!

Взгляни на них, город! Твои, плоть от плоти, дети - встали ли они на защиту своего родителя? Нет, город. Ты вырезал у них честь, но забыл вставить на её место верность. И сейчас они, на этой площади, приветствуют корону Королевы!

Что изменилось для них с её приходом? Ничего, и ты знаешь это, не признаваясь; но у них нет души, и нечему чувствовать холод, подступивший к сердцу. И они приветствуют мороз, не замечая, как падают последние птицы, не успевшие улететь далеко-далеко, в просвет меж восходом и закатом солнца, и как взрываются, наполнившись льдом, ветви деревьев.

И вот они - не смей отводить глаз! - сами ложатся в роскошных шубах на снег перед дверьми кареты. И поих телам спускается в мир Королева Зимы, бледная дева, что не умеет плакать, как кратковременная осень, но разит наповал, поражая врагов холодом, ослепляя их вьюгой и удушая долгой полярной ночью, в которой лишь далеко на севере стоят чудесные отблески - то королева открывает врата своих сокровищниц, показывая их ночи.

Что ж, город, мой город, именно мне она отдаёт клинок, которым ты будешь умерщвлён. Это оружие не умеет промахиваться, как безразличие или любовь. Оно убивает наповал. И сейчас, град ничтожный, ты падёшь в ледяное безмолвие!

Прости, город. Мне жаль тебя. Жаль, что ты не увидишь первого подснежника. Но пришло Тёмное полугодие.

Умирай.

Захотел, чтобы было.


Лирия

Холодная была зима, холодная и тёмная. Когда ещё до середины октября облетают почти все листья с деревьев, когда дожди, пройдя почти незамеченными, сменяются на мокрый снег, который не успевает таять на ещё чуть тёплой земле, когда встают, промерзнув до дна, ручьи, и замерзают в лесу птицы, каждый в нашем краю знает – Белая Дева вновь покинула свой северный дворец, и сейчас где-то неподалёку.

Говорят, что её дворец построен на высокой скале, над самым морем, и волны внизу разбиваются о камни, пенясь, как ячменное пиво. Говорят, что стены там украшены узором из огромных снежинок, среди которых нет двух одинаковых, а вместо паркета там – перламутрово-блестящий лёд. Говорят, что Белая Дева, в своём тонком и полупрозрачном хитоне блуждающая по бесконечным залам и анфиладам холодных чертогов, привозит туда из своих странствий молодых мужчин, от которых потом рождаются северные ветра… Говорят, что они не возвращаются.

Но кто тогда может знать, что это за дворец, если никто не видел его? Кто встречал Белую Деву и может рассказать о ней, если говорят, что каждый, встреченный ей, либо уходит за санями, запряжёнными полярными волками, либо его находят потом в лесу, холодного и с застывшей лёгкой улыбкой на губах? Кто вообще поручится, что это не сказка?

Никто, скажу я вам. Просто это была холодная зима, и матери пугали своих детей, чтобы те не смели выходить ночью на улицу, где было легко сбиться с дороги и замёрзнуть, упав без сил в снег. Просто было холодно… И вечерами возле очагов говорили больше всего о морозах – и тревожились, как переживут эту зиму наши знаменитые сады…

Да, есть земли, славящиеся своими крепкими и отважными воинами. Есть страны, которые кормят полмира своей прекрасной пшеницей, а есть те, чьи женщины ценятся в спальнях знати и богачей по всему свету. Есть края, где добывается серебро, есть города искусных ткачей и сапожников, есть даже крошечное графство, притулившееся между двумя горными озёрами, откуда по всей земле расходятся арфисты… А вот наша округа славится своими красными розами.

Здесь испокон веков выращивают розы, которые потом бросают под ноги королей или выставляют на подоконники девиц на выданье. Их лепестками выстилают любовные ложа, ими одаривают актёров и украшают причёски – и всё это великолепие всех оттенков красного – алые, карминные, амарантовые, бордовые, вишнёвые, похожие на мягкий бархат и на мерцающий шёлк, блестящие своей росой и сладкие, как любимые губы, розы - наливается свежей спелостью в наших садах. Там, где их выращиваем мы, как выращивали наши отцы, деды, прадеды и пращуры… Мириады красных роз. Только красные розы – и не спрашивайте меня, почему не белые, не жёлтые и даже не драгоценные голубые… Так заведено веками, и не нам менять порядок…

А эта зима была холодной, и розовые кусты, пусть укутанные в бумагу и ткань, пусть заботливо укрытые снегом, принесённым за несколько миль, с окрестных холмов, мёрзли, и никто не мог сказать, сколько из них больше никогда не дадут бутонов…

Страшное то было время… До середины декабря ещё можно было выдерживать страшный холод. Потом – от мороза стали лопаться стёкла и умирать в полёте птицы. Ещё через неделю – люди…

Отца, отдавшего свою жизнь розам, похоронили одним за первых, но я не шёл за его гробом, как не шёл на быстро переполнившееся деревенское кладбище за гробами своих друзей и их отцов. Наш край вымирал. Здесь слишком долго росли розы, чувствительные к холоду, чтобы сейчас души, чувствительные к розам, могли оказаться сильнее зимы. Я не видел этого, и по сей день благодарен своим богам, что с самого начала холодов я лежал в горячке и не мог даже дышать, не чувствуя боли…

Лишь после крещения мороз чуть-чуть ослаб, слабее стала боль, и глаза открылись.

Тихо было в пустых комнатах, откуда ушли голоса и смех. Только сквозняки да тихий скрип дерева под ногами. Только задёрнутые занавески на заиндевевших стёклах. И – капли крови возле постели Лирии…

То, что было дальше, я помню смутно… Я побежал, спотыкаясь через каждый шаг, за доктором – но доктора уже не было. Я спрашивал редких соседей, что с ней – и мне рассказали, как она ухаживала за мной, пока я бредил, как укрывала одеялами, как разводила очаг, и как, наконец, слегла с открывшейся – вот она, зима - чахоткой…

Неделю я был рядом с ней, и на моих коленях лежали её светлые волосы, и бледная кожа казалась окаменевшей, и всё равно – она была так прекрасна, как может быть прекрасно то, что безвозвратно уходит. Здесь не было никакой надежды на лучшее, и оставалось только поддерживать любимое лицо, и вытирать тонкую струйку крови, сбегавшую из уголка губ. И тихо петь ей её любимую песню.

«…Там цветут сады, там нету осени,
Там в ручьях бежит вода холодная…»

Там и вправду нет осени, и вода там холодна, как кровь нелюбимой женщины. И сады там цветут – сады белые, и лишь одного не пелось в песне – как умирают, чтобы увидеть это. Не поётся, да сбывается.

И когда Лирия закрыла глаза, я поднял её лёгкое тело – и прекрасные волосы обрушились вниз – и понёс в тот сад, куда когда-то внёс так же, на руках, смеющуюся, в белом платье… Я не смог бы донести её до кладбища, и знал, что она не хотела бы слышать обязательные причитания и женские стоны, без которых нельзя обойтись, но в которых не было бы правды, ибо трагедия была такой лишь для меня, а все остальные привыкли. Они просто привыкли, как привыкли плакать по умершим – хотя много ли зла, сделанного при жизни, искупают такие слёзы, и много ли они способны принести счастья мёртвым?..

Мы с ней шли по проваливающемуся, глубокому снегу, мимо глубоких сугробов, занесённых снегом кустов и сгибающихся от тяжести деревьев. Мы шли в самый дальний конец сада, к ручью, где росли самые лучшие розы во всём саду, те, которые начал выводить ещё мой дед, чтобы его единственный внук подарил их – длинные, не имеющие шипов, с тяжёлыми бутонами и плотно завёрнутыми тёмно-красными лепестками, которые на свету были похожи на рубин – своей невесте… Мы шли, и Лирия прижималась ко мне, и улыбалась, и только капли крови, которые я не мог вытереть, падали на снег…

Здесь, возле куста с прекрасными, воистину императорскими розами, она легла, ожидая, пока я разгребу снег и выдолблю яму в насквозь промёрзшей земле, которая почти колокольным звоном отзывалась на каждый удар заступа. Она ждала, пока я закончу то последнее, что мог сделать для неё, чтобы безропотно, с той же лёгкой улыбкой тонкого рта, лечь на подложенное одеяло, и дать укрыть себя. А потом, приняв поцелуй, оставила меня – или всё же я оставил её?..

Три дня после этого не было сил покинуть дом. В нём, холодном и гулком, оставался теперь только один человек, и разве что тень могла составить пару тени. Я знал, что больше в этих комнатах не будут литься ни песни, ни вино, что больше никто не зайдёт сюда, и что теперь моя очередь идти в лес – здесь, в доме, некому будет хоронить последнего… И только попрощаться оставалось с Лирией, чтобы потом встретиться вновь.

Я вышел из дома – на всё тот же мороз, который разрывал ещё слабые лёгкие, на холодный ветер. Старый деревянный дом опустел, и глухо стукнула закрывающаяся дверь. Сад был заброшен и бел от гор снега.

Тонкой цепочкой сквозь снег пробились розы. Длинные, без шипов, с плотными и тяжёлыми тёмно-красными бутонами. Такими же яркими, как кровь, которая капала на снег три дня назад.

И я бежал по следу цветов, и целовал на бегу бутоны, чувствуя знакомый вкус, и стряхивал с них незамерзающую росу, и кто-то нежный шептал мне на ухо щекочущие слова на непонятном языке… Но я не останавливался до тех пор, пока не упал, споткнувшись, на снегу, и не потерял сознания от запаха, которым одарил меня пышный куст королевских роз…

А когда глаза вновь открылись, я увидел её, светловолосую и голубоглазую девушку с тонкими губами и узким лицом, с лёгкой улыбкой и в тонком полупрозрачном белом хитоне. Она смеялась, как тогда, когда я в первый раз, внёс её в свой сад на руках, и протягивала ко мне руки; и я встал, чтобы сесть рядом с ней в сани, запряжённые полярными волками, и целовать её губы до самого дворца. А дворец построен на высокой скале, над самым морем, и волны внизу разбиваются о камни, пенясь, как ячменное пиво. Стены там украшены узором из огромных снежинок, среди которых нет двух одинаковых, а вместо паркета – перламутрово-блестящий лёд. И Лирия ходит там по бесконечным анфиладам, и мои сыновья разлетаются по свету с севера…

Это правда. Отсюда не возвращаются.

Понравилось всё!
Коварные женщины... все беды от них. Сильные, красивые герои.
Но мне показались очень знакомыми "Старик" и "Сердце младенца"... У меня впечатление, что я их уже где-то слышала... именно слышала, а не читала.
Точно не уверена про "Старика", но "Младенца" слышала в "Моделях для сборки" на радио Энерджи. Запомнился он мне очень, потому что произвёл сильное впечатление. Особенно концовка, где младенец видит чудовище... не могу передать свои чувства.
Так вот... ты где-то печатал свои рассказы?

a kappella, интересные вещи рассказываешь...
Дело в том, что в своём авторстве и "Старика", и "Сердца младенца" я не сомневаюсь. В конце концов, есть и рукописи, и свидетельство о публикации...
Но при этом данные рассказы появлялись только в интернете. Творческая встреча, где читалось всё, не в счёт, там тексты не распространялись...
...В принципе, "спасибо" некоторым любителям - часть рассказов, правда, со ссылкой на меня - зажила своей жизнью на сетевых просторах. Но это больше всего касается "Старика" - его встречаю в самых неожиданных местах, а вот "Сердца младенца" - пожалуй что нет.

Т.е. либо было что-то очень похожее по идее, либо... меня обокрали)))

Спасибо тебе за отзыв) Но теперь я долго не успокоюсь, так как способа проверить не представляю...

раз есть свидетельство о публикации, то может его и прочитали на радио как раз из публикации - это не удивительно. Там каждый раз называют имя автора, но я ж не могу запомнить всех, к тому же... слушала давно, ещё когда не была на этом форуме.
вот их сайт
http://www.mds.ru/
думаю, стоит создать тему, если тебя действительно интересует.

Вот тут есть каталог
http://mds-club.ru/cgi-bin/index.cgi?r=87&...ng=rus/contacts
Но я не нашла твои рассказы.
Но вполне возможно, что меня посетило дежавю... и я два года назад просто читала твои рассказы и они оставили во мне неизгладимые впечатления.