Колесо, проза Опции

[Arvit]

Колесо

На меня натянули робу, несмываемой угольной краской вывели на спине номер и пинком проводили внутрь Колеса.
Оно было огромно. Казалось, что стоишь на ровном полу – его изгиб терялся в темноте далеко позади и впереди. Лишь мириады тонких стальных спиц стягивали обод. В ширину Колесо также было огромным. И все это сооружение оказалось густо заселено.
Сотни, тысячи людей шагали вперед по пластинам Колеса. Они – то есть, мы – были его сердцем, его двигателем. Люди вращали Колесо. Колесо вращало людей. В этом была высшая справедливость.
Жизнь заключалась в движении. Мы шагали вперед – а Колесо крутилось назад. На движущихся ступенях люди ели, пили, справляли нужду, спаривались – а потом бежали вперед, к толпе, чтобы вернуться на свое место. Мы шли. Сложнее всего было научиться спать на ходу – но Колесо учило и этому.
Здесь не было времени – зачем нам час? день? год? если все это – шаги по отполированному тысячами пар босых ног паркету, замкнувшемуся на себе. Здесь не было власти. Власть была за пределами Колеса. Надсмотрщики, изредка пощелкивающие кнутами, стояли с внешней стороны. Они не били и не приказывали: они – не палачи и не командиры. В полном соответствии с профессией, они смотрели. Мы, в Колесе, презирали их: надсмотрщики стояли, не двигаясь. А мы – мы шли вперед, навстречу движению Колеса.
Потом я спросил: зачем? Никто не смог ответить. Если движется Колесо, то двигаемся мы. Так принято. Почему? С этим вопросом я подошел к краю Колеса, к одному из надсмотрщиков. Он в ответ ударил меня кнутом по лицу и рассек бровь. Кровь залила глаза, пришлось промывать их, а потом долго догонять толпу идущих вперед.
Вскоре в такой же робе очутился ударивший меня надсмотрщик. Мы не держали зла друг на друга, зная, что сами виноваты. Он ударил меня не со зла, а потому, что я подошел к краю. Но его работа – надзирать. А он ударил. Теперь вместе со всеми он шел вперед и презирал тех, кто стоял около Колеса. Я задал ему свой вопрос повторно, но немногого добился. Ответив, что Колесо крутится потому, что крутилось вечно, он иссяк. Я удовлетворился ответом: в конце концов, Колесо движется, значит, должны двигаться и мы, гордясь тем, что мы – сердце Колеса.
Потом я видел, как упал один мужчина. Его пытались поднять, но он не вставал. Тогда люди пошли по нему, ряд за рядом. Он молчал. И тоже не обижался. Да и на что он мог бы обидеться?.. Ведь Колесо движется, и мы движемся…
Честно говоря, я старался его обойти. Этот человек был вежлив, не толкался, когда мы догоняли толпу, опорожнив желудок, и не наступал никому на ноги. Но бывший надсмотрщик объяснил мне, что это неважно. Надо идти вперед. Есть те, кто идет, и Колесо – и все. Значит, по тому, кто упал, можно ходить – его не существует.
Вообще, мы сдружились с этим парнем. Хотя и был он из тех, кто раньше стоял, но ходить стал быстро, не оступаясь. Поев, он быстро догонял толпу, и так же презирал того, кто встал на его место снаружи. Что увидит он, что может стоя? А мы – идем! И крутится Колесо.
Потом он тоже упал и не поднялся. И мы пошли по нему. Кости трещали под ногами, и он кричал, прося остановиться. Но Колесо двигалось, и мы двигались, и ряд за рядом наступал ему на живот и лицо. А когда я прошел по его груди, ребра хрустнули, и он замолчал.

Иногда падали люди, и мы топтали их; на их место вставали вновь прибывшие. Я ел, пил и спаривался вместе со всеми, догоняя идущую толпу… Жизнь была прекрасна! Двигалось Колесо. Двигались мы. Только очень сильно болели бока. Там, где пробивалась третья пара конечностей.

[Arvit]

Она ушла десять лет назад.

Десять лет я живу без девушки, которую безумно любил. Светлана, бывшая для всех Светой, а для меня Ланой, исчезла из моего дома майской ночью, как всегда, не давая никаких объяснений, наобум, и окончательно.

Наша жизнь не была сказкой, в ней хватало всякого, и хорошего, и дурного. Мы притирались друг к другу, сглаживая неровности, снимая стружку с души. Мы вряд ли были безоговорочно счастливы. Мы ещё не были мужем и женой. Мы не оказались вместе навсегда, как хотел я, и лгала она.

Мы только могли и должны были быть.

Потом она ушла.

Я кое-что знал о том, как она жила без меня. Наше время предоставляет почти безграничные возможности для такого знания: лишь тот, кто намеренно закрывается от чужого внимания, враждебного или дружелюбного, кто тщательно регулирует свой круг общения, презрев собственные симпатии, и близко не подходит к широко раскинувшимся на беззвучно разевающих рты человекопескарей социальным сетям, может в определённой степени избежать того, чтобы о его жизни чужой – или ставший чужим – человек мог иметь представление. Я не следил за Ланой, но порой её тень появлялась и в моей жизни – случайно встреченной фотографией, зелёным символом в ICQ, словами друга: «Кстати, зимой видел Светку; как ты, помнишь её?»

Конечно, я помнил. Вот уже десять лет прошло, а я продолжаю её помнить, хотя мы и не сталкиваемся на улице, даже когда я приезжаю на родину; всё-таки почти миллионный город не настолько тесен, чтобы мужчина и женщина с такими разными интересами могли бы встретиться случайно. И всё же…

Она всё-таки окончила университет, чтобы так и не начать работать по специальности – вместо хорошего преподавателя получился стандартный клерк. Не переехала, так и оставшись жить в доставшейся в наследство тесной двушке на улице Рычагова. Встречалась, конечно, с парнями, но так и не вышла замуж. Можно было бы даже сказать, что всё осталось так, как в тот день, когда она, собрав вещи, ушла в свободную жизнь, так и не научившись жить. Только прибавилось, если верить фотографиям, морщинок возле глаз и на лбу, да улыбаться она стала реже.

Наверное, я знал о ней куда меньше того, что было – так, ключевые моменты, определённые точки, не связанные в стройную систему чувствами, ощущениями, мыслями, воспоминаниями. Наверняка ей было непросто – ведь жить она не умела – но это прошло мимо меня, и потому никак не задевало, ни жалостью, ни злорадством, ни удовлетворением оскорблённой гордости. Она, рассказывали мне, долго пыталась узнать, как мне живётся, но друзья, знавшие, какую роль она сыграла в нашей жизни и как она уходила, молчали. Мимо неё прошли и смерть моей матери, и долгие командировки на Кавказ, и госпиталь – да что говорить, всё, что было со мной. Лане было известно только то, что первый год я был жив. Потом я ушёл из её мира, не оглядываясь на её желания.

Ей было тяжело. Было ли тяжело мне? Кто знает. Я старался не вспоминать её, но что было делать со снами и с сердцем? Но прошло десять лет, и всё, что было, превратилось в прах, пыль и тень.

А тени почти исчезли в этот августовский полдень, раскаленный солнцем добела. Я, вытирая пот со лба, шёл из пункта А в пункт Б. Навстречу мне, из пункта Б в пункт А шла женщина. Как выяснилось при столкновении, женщину звали Светланой, но я по старой памяти называл её Ланой.

Где-то между пунктами А и Б, между моей квартирой в Почтовом переулке и её жилищем на Рычагова, а точнее – на боковой аллее городского парка, два пешехода, то есть мы, встретились…

- Здравствуй, Костя…
- Здравствуй, Лана.

Её глаза опустились. Как десять лет назад. Как будто и не прошло этого времени. Только пресловутые морщинки возле глаз не лгали, даже если лгала она…

- Как живёшь, Костя?
- Как-то живу. – Мне очень хотелось ответить резким уколом, на который ей всё равно нечем было бы ответить. Но я пожалел её. Ведь это она стала не хорошим преподавателем, а посредственным клерком.

- Откуда ты здесь?..
- Из дома. – На глупые вопросы женщин лучшие ответы – те, которые абсолютно правдивы и столь же абсолютно неинформативны. Зачем ей теперь знать, откуда я в этом городе, зачем я сюда приехал, как живу, чем дышу и что чувствую?! Она ушла, и этого достаточно.

- А что ты делаешь?
- Иду, как видишь. – Я продолжал давать бессмысленные ответы.
- Костя, ты не хочешь со мной разговаривать?..

У Ланы всегда было одно огромное достоинство. Она очень остро чувствовала моё настроение. И потом, как мог я ответить «Нет», видя, как ей тяжело вообще говорить со мной, опустив глаза, прерывающимся голосом?..

Мы медленно пошли вдоль аллеи по направлению к её дому, под высокими тополями, возле которых стояли скамейки, на одной из которых я когда-то поцеловал её в первый раз, и тихо переговаривались. Она рассказала мне то, что я и так знал: всё-таки окончила университет, так и не начала работать по специальности, стала стандартным клерком, не переехала, живёт в тесной двушке на улице Рычагова, встречалась с парнями, но так и не вышла замуж. Я не хотел ей рассказывать ничего, так и оставшись вне её мира, а потом подумал: какая разница? Прошло десять лет, и между нами ничего, кроме теней. И, просто чтобы не быть невежливым, ответил на её: «а мама моя пьёт…» своим: «А моя умерла»… Лана была на Кавказе в санатории, а я в какой-то сотне километров лазил по горам с автоматом, чтобы теперь сказать: «Мы могли бы там даже встретиться». О госпиталях не сказал ни слова, но, думаю, она заметила, что я теперь прихрамываю… В моей жизни больше не было Светланы, но теперь я вновь оказался рядом с ней, выполняя её опрометчивое желание.

Мы шли, продолжая беседовать. Я, привычно оценивая окружающую обстановку – такие привычки тяжело вытравить, и много лет потом продолжаешь оглядываться, приседая, на выстрел автомобильного глушителя и краем глаза видеть точки, откуда может работать по тебе снайпер – видел, как она одновременно пододвигается ближе ко мне и всё больше отводит взгляд. Как будто мы не договорили о чём-то тогда, когда это ещё было возможным и нужным, а теперь она, чувствуя и вину, и тяжесть, хотела дослушать то, что оборвала десять лет назад. Как уличная собака ждёт то ли куска мяса, то ли удара.

- Поцелуй меня…
- Что?!
- Поцелуй меня, – повторила она, отвернувшись в сторону. – Пожалуйста. Один раз.
- Зачем? – Я и правда не понимал, зачем ей это нужно. Воскрешать воспоминания имеет смысл тогда, когда это возможно, но не тогда, когда сама похоронила всё, что только можно.
- Я не целовалась ни с кем несколько лет. Я помню, как мне было с тобой, я хочу это вспомнить. Пожалуйста, Костя…

Лана просила о милости. А я… я хотел отомстить. Поцеловать её? Почему бы и нет, её губы не потеряли внешне свежести, а я никому сейчас не изменю таким образом. Только потом она пойдёт к себе домой, чтобы завтра снова в своём офисе разбирать документы, потом одной вернуться, всухомятку поесть, и лечь спать в большую, слишком большую для её хрупкой фигурки постель. А я через три дня уезжаю в город, в котором есть всё, кроме Ланы.

Она стояла передо мной в простом светлом платье, глядя снизу вверх, полураскрыв рот. В глазах сверкнуло что-то… я до сих пор не знаю, былой задор, от которого не осталось теперь и следа, или слеза.

Я наклонился к ней и поцеловал.

Она ответила, впившись губами в мои губы, прижимаясь всем телом, обхватив меня своими тонкими руками, закрыв глаза… Я видел её лицо, которое словно помолодело… словно ей снова было восемнадцать, и я встречал её возле дверей института, чтобы поднять на руки и закружить. И её рыжие волосы растрепались, как будто после нашего бега наперегонки по заснеженному лугу. И пахла она, как раньше, когда дома она снимала пальто, а я вёл её в комнату…

Потом я сам закрыл глаза, продолжая целовать её…

Мы снова были вместе – на те мгновения, в течение которых тянулся поцелуй.

…Когда всё закончилось, и глаза наши открылись, людей вокруг уже не было. Не лаяли собаки, и не шуршали колёса автомобилей. Ведь прошло десять лет, как Лана ушла, а за десять лет многое меняется...

Но людей не было больше в городе. Распахнутые двери домов покрылись следами дождей, машины стояли, укрытые брезентом и целлофаном, без движения, и в вечерних сумерках не зажглось ни одного огонька. Лишь ветер тихо шелестел в листьях и по нестриженной траве, прогоняя по потрескавшемуся асфальту кусок газеты, на котором я успел заметить: «…ская Правда. 19 августа 218…»